Под развесистым деревом лежал желтый конверт. Садовник схватил его. Написано его имя: Ипполит.

«Кто думает обо мне?» Он невольно представил, что кто-то из жителей квартала подарил ему в благодарность небольшую купюру, как то случалось прежде.

Он распечатал конверт и прочел:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ипполит покраснел.

Да, он знал, от кого это письмо. Никакого сомнения. Он поднял голову и увидел женщину, смотревшую на него из-за шторы. Ну конечно, она: отошла вглубь комнаты, заметив его взгляд.

Кровь снова прихлынула к щекам Ипполита, он полной грудью вдохнул весенний воздух.

Никогда он не думал, что такое возможно. Удивительно, что влечение, которое он к ней испытывал, нашло в ней отклик. Какое дивное утро! Жизнь решительно баловала его.

— Жермен, мне нужно выполнить поручение, скоро вернусь.

Жермен кивнул.

Ипполит выхватил из сумки салфетку, отер пот, затем натянул чистую футболку.

Решительным шагом он вошел в цветочный магазин, купил у Ориона букет розовых пухлых пионов, проник в подъезд дома номер тринадцать и поднялся твердым шагом к дверям той, что его, Ипполита, желала.

Присутствие на брюссельской площади Ареццо этих птиц с крючковатыми клювами удивляло.

Как эти жители теплых стран доверились нашему холодному континенту? Почему эти тропические джунгли пустили корни в центре северного города? По чьему капризу эти дикие вопли и гортанные крики спаривания, эти безумные потасовки, эти яркие, насыщенные, варварские цвета оживляли тусклый покой европейской столицы?

Только здешние дети считали нормальным заселение площади попугаями всех мастей, но известно, что слабость — а равно и сила — молодых состоит в том, что они принимают всякую ситуацию.

У взрослых для оправдания этой несуразности была легенда.

Лет пятьдесят тому назад особняк, который значится под номером девять, занимал консул Бразилии; и вот однажды он получил телеграмму с распоряжением безотлагательно вернуться в Рио. Ввиду срочности ему пришлось воспользоваться самолетом и урезать часть багажа, тем самым — расстаться с коллекцией пернатых. Не найдя, кому пристроить драгоценные экземпляры, он в день отъезда с сердечной тоской распахнул дверцы клеток и выпустил птичек на волю. Непривычные к дальним полетам, какаду, амазоны, ара, лорикеты, квакеры, кореллы, неразлучники, какарики выпорхнули с разноголосым гвалтом и, не видя причины покидать первые попавшиеся на пути деревья, осели на площади Ареццо.

И теперь прохожим казалось, что они соучастники безумного фильма, где путем коварного наложения урбанистический зрительный ряд соединился с диким саундтреком.

Когда Патрисия открыла дверь и увидела на пороге улыбающегося Ипполита, большого, счастливого, с огромным букетом, она была озадачена.

Он протянул ей букет:

— Это вам.

Глядя на цветы и не в силах их принять, она воспользовалась ими как защитным бастионом.

Видя ее сдержанность, Ипполит оробел:

— Вам они не нравятся?

Прочтя на его прекрасном лице, омраченном беспокойством, что садовник готов отступить, Патрисия неожиданно для себя схватила подарок.

Он вздохнул с облегчением.

— Почему?

В этом куцем вопросе Патрисия не узнала звука собственного голоса.

— Что — почему? — эхом откликнулся он.

— Почему эти цветы?

— Потому что я вас люблю, — чистосердечно заявил он.

Патрисия застыла с выпученными глазами и открытым ртом.

Ей хотелось бежать… и остаться.

— Я люблю вас уже три года, — пролепетал он.

Патрисия запаниковала; она пыталась сообразить, когда вернется дочь, и нужно ли вызвать полицию и в какой момент захлопнуть дверь, и зачем она напялила этот балахон, делавший ее еще необъятнее. Ноги ее подкашивались.

Но глухой стук привел Патрисию в чувства: у ее ног покоился Аполлон, потерявший сознание и рухнувший на пороге.

С этого дня жизнь Патрисии изменилась. Не в силах думать ни о чем, кроме Ипполита, она вела тройную жизнь.

С одной стороны, она ежедневно встречалась с садовником в дешевом кафе квартала Мароль; здесь обитал простой люд, и никто не мог ее узнать. Они болтали, его ласковый взгляд согревал ее, иногда их руки касались; она таяла от счастья.

С другой — она играла привычную роль матери своей ершистой Альбаны, от которой скрывала роман с садовником.

А оставшееся время она тратила на борьбу с лишним весом. Зная, что не сможет долго противостоять обаянию Ипполита, она маниакально боролась за свое физическое преображение: нет, она больше не потерпит в своем зеркале тучную корову. С той минуты, как ее полюбил этот красавец, она возненавидела свое тело; она мечтала о ноже хирурга, который откачает ее жир, обстругает тазовые кости, убавит желудок до размеров перепелиного яйца, удалит лишние метры кишечника и заправит оставшиеся в аккуратно ушитый животик. Но, понимая иллюзорность этих мыслей, она стала измываться над собой. Вместо того чтобы наладить режим питания и подобрать подходящий комплекс упражнений, она голодала, довольствуясь двумя зелеными яблоками и тремя литрами минеральной воды, изнуряла себя многокилометровой ходьбой и тратила кучу денег на спортивные гаджеты, которые заказывала по телефону и которые теперь бесстыдно наводняли ее квартиру: тут были и тренажеры для ягодичных и брюшных мышц, и гантели, и прочие орудия пыток.

Альбана, разумеется, радовалась этим переменам, полагая их своей заслугой и упиваясь своей властью над матерью, которую видела теперь только в костюме-сауне.

Оставшись одна, Патрисия приступала к самоистязаниям всерьез. Она подключала электроды к своим пышным прелестям и пускала на них электрические разряды. Подчас она вскрикивала от боли. Сколько раз, задыхаясь, с покрасневшими глазами, брела она в ванную, чтобы пожаловаться зеркалу, игравшему роль Ипполита: «Ты видишь, любовь моя, что я делаю?»

Впрочем, идя на свидание в кафе, она уничтожала следы своих усилий, молчала о страданиях, которым себя подвергала, и обретала внезапную легкость. Странное дело: в присутствии Ипполита привычные суставные боли и ломота улетучивались.

В этом мужчине ей нравилось все: предупредительность, деликатность, беспечность в разговоре. Но его физическое совершенство сводило ее с ума.

Патрисия сожалела, что ей уже не двадцать лет: во-первых, потому, что в двадцать лет ей было двадцать лет: она была хорошенькая, гибкая и пропорциональная, а во-вторых, ей было наплевать на чьи-то косые взгляды. Время разрушает не столько тело, сколько наше доверие к нему; мы обнаруживаем, что ноги, руки, плечи, ягодицы могут быть не такими, как у нас, что мы уступаем в сравнении, и мы узнаем в ходе этих жестоких откровений, что мы изменились. После одержанных в юности побед Патрисия знала лишь поражения, и предложить теперь свое тело, такое разрушенное временем и неухоженное, красавцу Ипполиту казалось ей непристойностью.

Впрочем, Судный день приближался… Ипполит все яснее давал ей понять, что хочет ее, и Патрисия все слабее сопротивлялась. Скоро пробьет час, когда они окажутся в постели, — перспектива и соблазнительная, и страшная.

Итак, она укрепляла себя мыслью: подготовиться.

Как-то днем, запершись в ванной, она покрасила свою интимную шевелюру в каштановый цвет. Она всхлипнула, ведь ей теперь предстоят постоянные подтасовки, ей придется непрестанно что-то исправлять, подменять, скрывать. Бедный Ипполит сожмет в объятиях самозванку.

Вечером в кафе, за чашкой чая, она едва удержалась от вопроса: «Что вы во мне нашли?» За этим вопросом она вывалила бы наружу свои комплексы и страхи, выложила бы все свои недостатки; и она сдержалась. Пусть Ипполит лелеет свои иллюзии, она не станет намеренно их разрушать. «Если он любит бегемотов, то королева бегемотов не будет разубеждать его».