Пораженная Фатима не отрывала глаз от стакана, который сжимала всеми десятью пальцами.

— Короче, не волнуйтесь. Если Филипп вам дорог — я ведь правильно поняла? — нужно принять его таким, каков он есть. Но сам он вам об этом не расскажет. Вот я и пришла вам помочь.

Фатима вздрогнула. Ей явно хотелось сбежать. И Ева без промедления продолжила:

— Он говорит с вами о своей жене?

— Нет. Он сказал, что она скучная унылая толстуха.

— Напротив, Одиль — очаровательная женщина, и, хотя он ей изменяет, он по-прежнему в нее влюблен! Чудовищно, как она им вертит все эти годы. А обо мне он упоминал?

— Ни разу!

— О Сонье?

— Ни разу.

— А о Еве?

— А кто эта Ева?

— Ну вот видите, какой он! Скрытный… Притворщик… Ну он просто не может иначе! Хотя он славный мужик и добрый. Я в этом сто раз убеждалась. Вот с детьми он так славно обращается…

— С какими детьми?

— С нашими.

— С вашими?

— Ну, которых я ему родила.

— Вы?!

— У нас мальчик и девочка, Тельма и Луи.

В этот момент Ева подумала, что назвала не слишком удачные имена, но она заметила, что Фатима, которая с каждой минутой все больше распалялась, не обратила внимания на эту деталь.

Ева приготовилась нанести последний удар и достала из сумочки фотографию:

— Смотрите, вот мои крошки. — И она протянула Фатиме снимок, где она была в обществе Филиппа и двоих детей, трех и пяти лет. — Правда, похожи на него? У Филиппа сильные гены, гены Дантремонов.

Кровь отхлынула от лица Фатимы. Она ругалась по-арабски. Ева дала ей немного попсиховать, а потом схватила ее за руку:

— Фатима, я ведь не ревную. Вы можете с ним видеться, можете рожать с ним детей, мне абсолютно не жалко. Только потребуйте заранее, чтобы он отписал на них какую-нибудь приличную сумму. У меня на это ушли годы. Настоящая битва была. Сперва он отказывался, боялся, что это ущемит права его официальных детей. Но в любом случае моим детям или вашим нет никаких оснований рассчитывать на наследство, потому что, во-первых, это будет только лет через двадцать, а то и тридцать — дай бог, чтобы попозже, — а во-вторых, кто знает, сколько таких окажется — ну, его внебрачных детей, которые потребуют свою долю? Так что если не принять меры прямо сейчас, нам потом достанутся одни объедки. Но я-то в конце концов добилась, чтобы он открыл на мое имя счет в Швейцарии, и теперь он кладет туда деньги.

Фатима вскочила:

— Я брошу этого мерзавца!

— Нет, Фатима, ну что вы! Ваш уход так сильно его ранит…

— Я брошу этого мерзавца, он мне ни о чем не сказал, а только твердит уже полгода, что вот-вот уйдет от жены.

Ева сделала огорченный вид:

— Ох ты господи, он правда так сказал? Это он зря. О нет… этого он, конечно, никогда не сделает.

— А я-то собиралась отказаться от таблеток! Какая дура!

— Фатима, вы не должны себя обвинять!

— А вы вообще молчите! Я не такая, как вы! И делить его ни с кем не собираюсь. Либо он мой, либо пускай проваливает. Ох, я ему устрою сегодня вечером!

— Фатима!

Но молодая женщина уже вылетела из кафе, спеша обрушить громы и молнии на голову обманщика.

Ева вздохнула и достала пудреницу, открыла ее, погляделась в зеркало и подмигнула своему отражению:

— Нет, не подходит нам эта Фатима. Уж больно нервная.

Вернувшись домой, она забралась с толстой книжкой на новенький диван, подаренный Филиппом Дантремоном. У нее было отличное настроение, и она спросила кошку, которая устроилась у нее на животе:

— Ты знаешь эту книгу Боба, милая?

Кошка мяукнула немного раздраженно.

— Это пляжный роман, как я люблю. Пляжа у меня тут нет, зато роман есть.

В этот вечер она могла расслабиться: сегодня Филипп увидится с Фатимой. Хотя ее и увлекало чтение, она не могла отказать себе в удовольствии вообразить эту сцену: Фатима, должно быть, ведет себя в гневе просто как фурия, Филиппу достанется, наставит она ему синяков или начнет швыряться чем попало, обзывать его всякими страшными словами, а он даже не поймет, за что она его честит, — что за Сонья, любовница с двумя детьми, откуда это все… Ева даже замурлыкала от удовольствия. Ей всегда нравилось, если удавалось задеть Филиппа…

Аморальность ее поведения ее совершенно не заботила. Она была так верна самой себе, что никогда не пыталась себя судить. И обычно ее совесть легко справлялась со вспышками чувства вины, потому что те были очень непродолжительны.

К восьми часам вечера Филипп Дантремон позвонил ей, голос у него был хмурый.

— Я выхожу с работы, — скороговоркой пробормотал он. — Могу я к тебе зайти?

— О козленочек, я буду тебе так рада!

Когда суровый Филипп, с насупленными бровями, утомленный ссорой с Фатимой, появился у нее, он даже и представить себе не мог, что кроткая Ева, возлежавшая на диване с книгой в руках и кошечкой на животе, могла иметь хоть малейшее отношение к той буре, которая на него только что обрушилась.

— Как замечательно, козленочек, что ты вот так неожиданно объявился!

— Случайно вышло. Собрание оказалось намного короче, чем предполагалось.

— Иди-ка сюда и поцелуй меня.

Он подчинился, но вид у него был озабоченный, и он едва тронул губами ее лоб. Ева заметила эту холодность, но и ухом не повела.

— Я пока тебя ждала, читала такую замечательную книгу…

— Какую?

— Знаешь, Боб Боб, это американский автор.

Взяв книгу из ее рук, Филипп Дантремон подумал про себя, что у Евы никудышный литературный вкус, но не успел углубиться в эти размышления, потому что его внимание отвлек желтый листок заложенный между страницами.

На листке было написано: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он сморщился. Ева с радостью констатировала, что ее хитрость произвела желаемый эффект. Филипп мог желать только женщину, которую желали другие. Вожделение чужаков и соревнование между самцами — вот главные механизмы, подстегивавшие его страсть.

— Что это?

— Ах это… записка… а, так вот она где…

— Ева, что это такое?

— Да так, получила сегодня утром. Приятно, да?

— От кого это?

— Я и сама думаю — от кого? Может, это начало какой-то романтической истории…

Чтобы она замолчала, он поцеловал ее в губы.

Виктор хотел отыскать Оксану — никогда еще он не мечтал ни о чем с таким нетерпением.

Молодая украинка выехала из отеля, где хранились ее чемоданы, пока она жила у Виктора; ни портье за стойкой информации, ни носильщики, ни шоферы не могли объяснить студенту, куда она направлялась; кто-то даже видел, как она садилась в такси, но не слышал адреса, который назвала водителю, и никто даже не знал, направлялась она в аэропорт, на вокзал или просто переехала в какой-то другой отель.

Целеустремленный Виктор подошел к делу систематически: он составил список всех брюссельских отелей и обзвонил их по очереди, прося соединить его с Оксаной Курловой; когда телефонисты уверенным тоном отвечали: «Секунду, месье, сейчас соединю», он уже надеялся, что нашел ее; но каждый раз они после нескольких мгновений поисков сообщали, что в их отеле особа с таким именем не останавливалась. И даже обследовав все категории гостиниц — от пятизвездочных до дешевых студенческих хостелов, не пропустив и съемных квартир, и комнат, — он не нашел никаких следов.

Признав, что этот способ не сработал, он решил не сдаваться. Виктор позвонил Батисту и рассказал ему, что произошло:

— Понимаешь, когда я впервые в жизни почувствовал, что готов рассказать женщине о своей болезни, она растворилась в пространстве.

— Почему она уехала?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Вы поссорились?

— Нет.

— У вас оказались разные мнения по какому-то поводу?

— Тоже нет.

— Она упрекала тебя в чем-нибудь?

— Ничего такого не помню.

— А ты ее?

— Тоже нет.