Он восхищался этой выдающейся женщиной. Как обидно, что нельзя показаться с ней в обществе.

Наливая себе вторую порцию виски, Мег добавила:

— А Петра, бедная, мне так ее жалко…

— С чего бы это, Мег? Нет никаких причин жалеть Петру.

Вим решил, что в данном случае человечность Мег доходит уже до глупости. По поводу Петры можно было много напридумывать: находить ее прекрасной, возбуждающей, уникальной или — ядовитой, омерзительной, вредной и невыносимой, но чтобы жалеть?

И он помотал головой в знак несогласия. Мег настаивала:

— Нет, есть. Я видела лекарства, которые ей приходится принимать.

— Петре?

— Вы не обращали внимания, какие баночки она прячет в своих косметичках? Там далеко не только тональный крем.

— Мег, вы рылись в ее вещах?

— Да. Вы меня осуждаете?

— Да нет.

— После нашей второй ночи я, честно говоря, не удержалась и подобрала флакон от жидкости, которую она себе колет. И это было полезно, потому что теперь я понимаю ее куда лучше. Мой брат, врач, с которым я посоветовалась, объяснил мне, что это было. Бедняжка…

— Не понял.

— Она сделала себе операцию, но все равно ей приходится колоть гормоны. И это уже на всю жизнь. Когда знаешь, куда проще переносить ее манеры, ее желание быть самой красивой, блистать на глазах у всех, а главное, понятно, почему она отказывается от интимных отношений.

— Да о чем вы говорите?

— А вы не знали? Петра фон Танненбаум родилась мужчиной.

Она нашла мужа, но, к сожалению, муж этот был чужой. Но все равно она им дорожила и держалась за него как за свою собственность. Никакая девчонка его у нее не отобьет.

Вернувшись из Кнокке-ле-Зута, Ева решила, что ей пора выйти на тропу войны, устранить соперницу, а потом заново завоевать Филиппа.

На нынешнее утро была назначена решающая битва. Она встала в отличном настроении.

— Мазюка, мазюка, кис-кис-кис!

Кошечки не было на ее обычном месте — она свернулась на подоконнике у открытого окна. Когда Ева подошла ближе, она поняла почему. На площади Ареццо теперь толпилось такое количество брюссельцев и туристов, что попугаи, испуганные этим нашествием, не решались опускаться на газоны, а предпочитали места повыше: балконы и водосточные желобы на крышах. А Мазюка, как опытная охотница, это заметила и не хотела упустить возможность изловить кого-нибудь из этих противных пернатых. Едва проснувшись, она устраивалась у окна и караулила попугаев.

Ева выглянула в окно, пригляделась к подъезду особняка, где Захарий и Роза беседовали с журналистами.

— Какой же он мерзкий, этот Захарий Бидерман! Правда, Мазюка?

Ева действительно так считала. Хотя никто из ее пожилых любовников не был особенно привлекательным, но она считала, что Захарий Бидерман уж точно не мог бы вызвать у нее никакого интереса. Она вкладывала в это суждение здравый смысл разумной крестьянской девушки из швейцарского кантона Во, для которой невозможные вещи не имели никакой ценности; когда несколькими годами раньше она заметила, что Захарий Бидерман коллекционирует женщин, не давая им ничего, кроме собственного общества, она поместила его в категорию «безынтересных, кого лучше избегать».

Она взяла кошку на руки и отнесла ее в ванную:

— Кто из нас красивей? Ты или я?

Кошечка протестовала, отбивалась и всячески показывала, что у нее есть дела поважней, но Ева прижимала ее к себе, чтобы покрасоваться с ней перед зеркалом.

Хотя на обеих не было одежды, у кошки вид был, как будто она одета, обнаженной выглядела только Ева. На ее гладенькой золотистой коже не было ни волосинки, только очаровательные изгибы и выпуклости, а кошечка, недовольно оттопырившая хвост, топорщила шерсть и напоминала светскую даму, которая наскоро накинула манто.

— Красивей из нас ты, моя девочка. Ни у кого нет таких глазок, как у тебя.

Не обращая внимания на комплименты, кошка изогнулась, напряглась, с пронзительным мяуканьем вывернулась из рук хозяйки, прыгнула на пол и в бешенстве оттого, что ей пришлось потерять столько времени, на всех парах рванула назад, на свой наблюдательный пост у окна.

Ева повернула высокие зеркальные створки так, чтобы видеть себя целиком. То немногое, что женщине известно о своей внешности, она узнает не из зеркала, а со слов мужчин. Разглядывая себя в зеркало, изгибаясь так, чтобы оценить свой профиль и даже спину, Ева старалась связать то, что она видела, и то, что слышала. Ее пухленькая попка… неописуемый изгиб… ямочки под поясницей… изящное туловище… высокие грудки, которые не нуждаются в поддержке… А то, что нравилось ей самой, совсем не всегда замечали другие, — например, она любовалась своими ступнями, а ни один мужчина еще не обратил на них внимания, в крайнем случае с удивлением восклицали, когда Ева уже показывала им ногу сама: «Какие они маленькие!» Бедные мужики… вечно им не хватает слов, чтобы описать женскую красоту.

Она подошла к круглому увеличивающему зеркалу над раковиной и полюбовалась своими мохнатыми, словно у фарфоровой куклы, ресницами.

— Поторопись, девочка, у тебя же встреча через час!

Она торопилась как могла, хотя в принципе не умела спешить, тем более что заниматься собой всегда доставляло ей большое удовольствие.

Она облачилась в светло-бежевый брючный костюмчик из замши, купленный в Сен-Тропе, прыгнула в машину и доехала до «Галереи Ла Рен», кафе, в котором у нее была назначена встреча.

Проследив за Филиппом, она узнала координаты той самой Фатимы, его нынешней пассии, о которой ей рассказала Роза Бидерман. Вчера она позвонила Фатиме, сообщила, что это «Сонья, подруга Филиппа Дантремона», и предложила ей встретиться где-нибудь на людях «исключительно в мирных целях, для вашего же блага, то есть ради вас и ради Филиппа, прошу вас мне верить».

Ева выбрала место в глубине зала, между старинными плакатами в стиле ар-деко, рекламирующими исчезнувшие уже ликеры, и стойкой с десертами. Она не сняла темных очков: это прибавит их встрече таинственности.

Впрочем, Фатима искала ее недолго. Войдя в зал, она тут же заметила Еву и направилась прямо к ней.

Ева чертыхнулась про себя. Фатима была хороша: волосы как вороново крыло, обжигающий взгляд, благородная посадка головы и персиковая кожа. Интересно, ей огорчаться или поздравить себя с такой соперницей?

— Здравствуйте, Фатима, я — Сонья.

— Здравствуйте, — ответила та, даже не пытаясь казаться дружелюбной.

Она села напротив Евы и уставилась на нее.

— Что вы будете пить? — спросила Ева.

— Лимонный сок с водой.

— О, он же такой кислый!

Фатима пожала плечами, показывая, что мнение незнакомки ее не интересует.

«Отлично, — подумала Ева, — она считает меня дурой».

Когда принесли напиток, Фатима поднесла стакан к губам, потом подняла глаза на Еву:

— Так зачем мы здесь?

Ева сняла темные очки.

— Я не говорила Филиппу, что встречусь с вами. Я хотела с вами поговорить, потому что знаю, его не изменишь, мне ведь уже не первый раз приходится делить его с другими женщинами.

— Что?!

— Подумаешь, одной женщиной больше в придачу к жене…

В глазах Фатимы мелькнул ужас.

А Ева продолжала подчеркнуто непринужденно:

— Я уже много лет как любовница Филиппа.

— Что, и сейчас тоже?

— А где он бывает через день, в шесть вечера? Может быть, вы думаете, что он, как он сам говорит, много работает или отправляется домой, к семье?

Фатима задохнулась.

— Во-первых, имейте в виду, что Филипп редко видится с семьей, — у него непростые отношения с его старшим сыном Квентином, а во-вторых, он довольно мало работает. Он владеет акциями фирмы, созданной его отцом, известной международной корпорации. Он живет на ренту и наследство, хотя и внушает всем, что трудится в поте лица.

Еве доставляло изысканное удовольствие рассказывать все это наисладчайшим голосом, во-первых, потому, что это была правда, а во-вторых, потому, что ей нравилось насмехаться над Филиппом.