— Уф, я все. Устала.

— Вы здесь на все выходные?

— Да, а вы?

Он насупился:

— Я здесь с родителями.

— У вас очень красивая мама.

— Правда?

Квентин не догадался, конечно, что за изюминка крылась в этой реплике, но ему было приятно: она давала понять, что между его мамой и женщиной, которая его привлекала, нет враждебности.

— Вы в сто раз красивей моей мамы.

— Ах, ну что вы…

— Да точно, клянусь вам.

— Вы забываете, что по возрасту я не так уж отличаюсь от вашей мамы.

— Мне нравятся только взрослые женщины, а не девчонки.

Он объявил это с таким апломбом, что они оба удивились: он — потому, что не собирался ничего такого говорить, а она — потому, что почувствовала в его словах искренность.

Бросив взгляд в ту сторону, где стояли их шезлонги, она заметила, что Филипп злится и крутится как уж на сковородке, а Одиль, наоборот, поглядывает на сына с улыбкой, удивляясь, что он ведет себя как взрослый мужчина.

Ева решила, что пока можно удовлетвориться достигнутым и вернуться на свое место:

— Пойду отдохну.

— Ну конечно!

— Знаете, глядя на вас, я думаю об одной записочке на желтой бумаге.

— О записочке на желтой бумаге?

— Ну да. Маленькая записочка, без вашей подписи.

Тут она улыбнулась ему такой неотразимой улыбкой, что он тоже улыбнулся в ответ, и это показалось Еве подтверждением того, что ее гипотеза верна.

Она вернулась в свой шезлонг. В тот же миг Филипп поднялся и прошел к бару, шепнув ей идти за ним, но Ева искусно сделала вид, что не услышала.

Чтобы уже окончательно посеять раздор в семействе Дантремон, она вытащила из сумочки ту анонимную записку, добавила свой адрес в Кнокке-ле-Зуте и стала ждать, когда два младших мальчика приведут ее собачку. Поблагодарив их, она отдала им записку и попросила передать старшему брату, что они и проделали не скрываясь. Не успел Квентин зажать бумажку в кулаке, как вернулся отец:

— Дай-ка это мне!

Квентин выпрямился, оскорбленный его тоном, и холодно смерил отца взглядом:

— Это не имеет к тебе отношения!

— Ты должен меня слушаться, я твой отец.

— Ничего, это ненадолго! — рявкнул Квентин.

Филипп колебался, он был сбит с толку тем, как по-новому ведет себя его сын, его ошеломило, что мальчик прямо у него на глазах превратился в мужчину.

Квентин не опускал глаз: он догадался, что происходит, и его опьяняла эта новая сила, которую он в себе почувствовал, — способность желать женщину и сопротивляться приказам отца.

Так они несколько секунд стояли друг перед другом, глаза в глаза — два самца, старший из которых понял, что стареет, а младший — что скоро он будет сильнее. В этот момент они из отца и сына сделались соперниками.

Тут раздался немного сонный голос Одиль:

— Что у вас случилось? Что-то не так?

Квентин повернулся к матери и успокоил ее безмятежным тоном:

— Нет, мама, все в порядке. Ничего не случилось.

И снова он взял верх над отцом, который был озадачен тем, как изменился расклад сил, раздражен присутствием Евы и старался не пробудить подозрений у жены, поэтому просто понурился и смирился — хотя бы на время — со своим поражением.

Ева же издалека внимательно следила за тем, что у них происходит.

«Он созрел, — убедилась она, рассматривая Филиппа. — Скоро он явится ко мне в бешенстве, и ему придется объясниться».

Она собрала вещи. Теперь уже она подала знак Филиппу, чтобы он прошел с ней в бар.

И пока он туда направлялся, она попрощалась с тремя младшими Дантремонами и любезно улыбнулась Одиль.

Потом не торопясь прошла мимо Филиппа, потягивающего «Кровавую Мэри». Он прорычал:

— Ты что, теперь начала клеиться к детсадовцам?

— Твой сын очень хорош собой. И такой молоденький…

— Я тебе запрещаю играть в эти игры!

— Запрещаешь? А по какому праву?

— Да потому, что ты — моя любовница.

— Ага, так же, как и Фатима. И еще куча других…

При имени Фатимы Филипп вскинулся. В его глазах мелькнул страх.

— Слушай, Ева, в эти выходные я не смогу с тобой пообщаться. У нас очень много всего намечено. Мне не ускользнуть от семейных дел.

— Но все-таки придется…

— Ева!

— Тем более что я могу и сама пообщаться с твоей женой. Вспомни, как легко мне это удалось с детьми…

— Ева, оставь эти свои ухватки!

— И кто тут будет мне приказывать? Любовник Фатимы?

Он покорно потупился. Этот эгоист, позволяющий себе удовлетворять любые желания благодаря своим деньгам и распущенности, оказался просто трусом.

Ева развернулась к нему спиной и на ходу бросила:

— Виллу «Ракушка» знаешь? Моя подруга Клелия уступила мне ее на выходные. Я тебя жду.

После всего этого Ева почувствовала облегчение, вернулась к себе и провела два часа в ванной, где занялась пилингом, полезными масками и массажем.

В восемь она устроилась перед телевизором с ужином на подносе.

До половины одиннадцатого она с интересом смотрела передачу, где показывали молодых певцов, которые вырвались из безвестности и которых теперь прослушивало жюри из звезд эстрады. Она болела за каждого и много плакала — и от радости, и от разочарования.

Наконец в одиннадцать, устав от долгого сопереживания, она задумалась о своих собственных делах и начала нервничать. Даже подумала, не обидеться ли ей.

Но тут прозвенел звонок.

— Ага, ну все-таки.

Дребезжание звонка вернуло ей уверенность в себе. Чего она хочет от этого выяснения отношений с Филиппом? Чтобы он оставил свою Фатиму или чтобы выделил Еве больше денег? Может, и то и другое…

Она открыла дверь, и в вестибюль проскользнула какая-то тень.

— Закройте за мной, пожалуйста, чтобы меня не увидели.

Перед ней, весь в белом, неотразимый, стоял Квентин с букетом тюльпанов.

— Я сбежал из дома, чтобы снова увидеть вас.

Для них оргазм уже не был самоцелью. Закрыться в светлой комнате с целомудренными занавесками и оставаться там часами, обнявшись, обнаженными, в нежностях и расслабленности, понимая, что им ничто не угрожает, вдалеке от мужей, детей и житейских обязанностей, — это было их нежданное, тайное чудесное время.

И если сперва за их объятиями стояло желание, то в них оно полностью и воплощалось: им хотелось не заниматься любовью, им хотелось самой любви — дарить ее и получать в ответ. Чувственность была для них только предлогом — именно она заставила Ксавьеру как-то поцеловать Северину в закутке между дверями, а Северина увлекла Ксавьеру в свою спальню. Теперь, когда после ласк, трепета и поцелуев они стали ближе друг к другу, иногда они довольствовались тем, что просто днем валялись вместе в постели и разговаривали, прикасаясь друг к дружке, проваливаясь в многозначительные паузы, не обязательно добиваясь предельного физического наслаждения.

Северине нравилась такая близость; вообще она привыкла относиться к сексу как к спектаклю: положено было удовлетворить мужа и самой достигнуть оргазма — или как минимум изобразить его. Не эта ли обязательность оргазма так отравляет отношения мужчины и женщины? Она давит на них, и они чувствуют, что обязаны непременно его добиваться, так что источник живой, случайной, необязательной радости превращается в соревнование, в котором нужно победить. Когда Северина оказывалась в постели с Франсуа-Максимом, ей всегда бывало не по себе, и каждый раз после этого она сомневалась, все ли хорошо делала. Ее не так уж волновало, что сама она редко достигает оргазма: она подозревала, что не дает возможности получить его и партнеру. Ведь если она притворяется, то точно так же может притворяться и он… И хотя вполне очевидные признаки показывали, что он-то получает удовольствие, но неизвестно же, было ли оно достаточно сильным… достаточно продолжительным… В голове у нее вертелось слово «напряг». В юности она слышала от какого-то подростка, что для мужчины эякулировать — это «сбросить напряг». Этот образ и медицинская сторона вопроса запали ей в душу, и она никак не могла отделаться от этих мыслей; когда она, девственница, оказалась в постели с Франсуа-Максимом, увидев его твердый эрегированный член, она снова подумала об этом «напряге»; возбуждение мужа, потом его движения внутри ее показались ей судорожными, а его крик в конце и то, как он вдруг откинулся на подушки и немедленно забылся сном, подтвердили ей, что мужчина в сексе освобождается от мучений.