Неправильно она выбрала себе занятие, надо было придумать другую торговлю, чем-то, что не должно быть обязательно свежим. Например, ей бы понравилось держать аптеку — тогда она знала бы, какие у кого болезни.

Она вернулась в подсобные помещения, уселась в кресло в полумраке и задумалась.

«Надо, чтоб кто-то умер, чтобы другие жили». Эта фраза преследовала ее уже неделю. Гибель Северины подсказала ей, что она должна родить этого ребенка. Это был единственный способ придать смысл тому, что случилось. Конечно, казалось, что это глупо, сложно, ужасно, но вполне очевидно. Как будто смерть ее любовницы продиктовала ей решение.

Колокольчик звякнул, и Ксавьера услышала голос Ориона и вместе с ним — мадам Риклуэ. «Ну вот, эта бабка все-таки его дождалась — теперь получит свой драгоценный букет».

Покупательница, измученная общением с Ксавьерой, наконец-то смогла купить цветы и уйти восвояси.

Орион, волосы у которого стояли дыбом вокруг лысины, подошел к жене:

— Ну как ты?

— Не знаю.

Он посмотрел на нее, несколько раз облизал губы, почесал в затылке и, глядя в сторону, воскликнул:

— Не понимаю, почему ты не говоришь мне об этом?

— О чем?

— Ты же беременна!

— Неправда. Откуда ты знаешь?

— Врач сказал мне это, когда ты упала в обморок в церкви.

Ксавьера вздохнула — ей хотелось, чтобы он думал, что она недовольна, хотя на самом деле это был вздох облегчения.

— Ладно, хорошо, я и правда беременна. И какое это имеет к тебе отношение?

Он вздрогнул, оглянулся вокруг, будто искал воображаемых свидетелей, которые подтвердили бы ему, что он не ослышался.

— Но ведь это же наш ребенок!

Она выпрямилась, задетая за живое:

— Чей это «наш»?

Ее переполнял гнев. Вот еще! Она только недавно стала считать этого ребенка своим, и он уже хочет его отнять!

— Кто тебе сказал, что он от тебя?

— Но мы с тобой вместе его сделали, Ксавьера, тогда, в машине.

— Я была в бессознательном состоянии.

— Это не меняет дела.

— А откуда тебе знать, что этот ребенок не от кого-то другого? Почему ты уверен, что у меня нет любовника?

Он вгляделся в нее, ласково улыбнулся:

— У тебя есть любовник, Ксавьера?

В этот момент она вспомнила Северину, нежность ее медовой кожи, ее гладкие плечи и шею, которая разрумянивалась, когда она покрывала ее поцелуями, — и Ксавьера упала в кресло и разрыдалась.

— Нет, у меня нету любовника, — с трудом проговорила она между рыданиями.

Он бросился ее утешать:

— Все это не важно, милая, совсем не важно.

Он долго баюкал ее, прижимая к груди, и она ему это позволила, потому что ей было спокойно и уютно вот так оплакивать Северину в его объятиях. Ей показалось, что теперь все наладится. «Да, он некрасивый и глупый, но зато он здесь, он всегда со мной», — растроганно, хоть и с неприязнью, думала она.

Он дал ей бумажный платочек. Она высморкалась.

Он стоял перед ней на коленях, внимательный, чуткий, и только и мечтал сделать что-то хорошее. Она смягчилась и воскликнула:

— А ты… ты хочешь стать отцом?

— Я не пригоден к этому, — объявил Орион, — однако мир чуть ли не весь состоит из таких никудышных отцов.

— Вот и я так думаю.

— А ты? Ты готова стать матерью?

Матерью — что, собственно, это значит? За этим словом стоит самоотречение, жертвенность, любовь. Все это не имеет к ней никакого отношения. По крайней мере, пока.

— Слушай, Орион, а почему бы и нет? Мне становится немного скучновато. Так что пора подумать о собаке или о ребенке.

— О, собака — это хорошо, — серьезнейшим тоном ответил Орион. — Я очень люблю собак. И собаки меня любят. Я всегда мечтал иметь собаку. С тех пор, как был маленьким. Чаще мечтал о собаке, чем о том, чтобы завести сына или дочь. Да уж, куда чаще. Вообще-то, я бы скорее выбрал собаку. А ты как считаешь?

— Но это будет ребенок, балбес, а не собака.

Орион расхохотался, и Ксавьера тоже, хотя она и пыталась держаться с ним построже.

Он исчез в комнате-холодильнике и вернулся с двумя бутылками шампанского:

— Отпразднуем! Это счастливое событие будет официально признано только с первым бокалом шампанского.

Ксавьера остановила его:

— Нет, Орион. Сперва я задам тебе один вопрос.

— Да.

— Скажи мне правду и ничего, кроме правды.

— Клянусь.

— Это ты посылал анонимные письма?

— Какие анонимные письма?

— Правду, Орион! Анонимные письма, которые мы все получили, все жители площади Ареццо, ну такие, на желтой бумаге, что-то вроде: «Просто знай, что я тебя люблю». И подпись: «Ты угадаешь кто».

— Как противно, а я-то и не получил такого!

— Хватит ломать комедию, Орион. Я спрашиваю, это ты?

Оторопевший Орион поднял руку, словно давал клятву в суде присяжных:

— Клянусь тебе, что нет.

— Что? Так это не ты?

— Ребенок — это от меня. А анонимные письма — нет.

Ксавьера утомленно опустила голову. Он удивился:

— Ты как будто разочарована.

— Ну да. Глупо, но в этом что-то было. И из-за них заварилась такая каша во всем квартале! Жаль…

Орион снова вернулся к начатому: он открывал шампанское. Ксавьера, воспользовавшись тем, что он отвлекся, обхватила живот, погладила обеими руками выпуклые формы и прошептала:

— Слышишь, голубчик, не нужно слишком превозносить твоего папашу. Ему понадобилось шестьдесят лет, чтобы тебя заделать, а к подвигам он не привык. И еще одна подробность: он алкоголик, и мы тебя зачали, потому что оба были пьяны. Ты все равно хочешь родиться?

Орион повернулся, думая, что она обращается к нему:

— Ксавьера, что ты сказала?

— Да так, ничего…

— Альбана!

Крик был такой же пронзительно-гундосый, как у попугаев, которые перелетали с ветки на ветку.

— Альбана!

Ничего не попишешь! От волнения его голос, который недавно стал ломаться и вообще отказывался его слушаться, стал просто непредсказуем.

— Альбана!

От страха, что она его не услышит, крики становились еще более резкими, все больше напоминали вопли попугаев и смешивались с ними в одну общую какофонию. И как бывает в кошмарных снах, когда спящий улепетывает со всех ног, но все равно его настигает огромное медленно ползущее чудище, так и Квентин вдруг понял, что, даже если он сорвет голос, ему все равно не докричаться до Альбаны.

И вдруг он вскочил со скамейки и замахал руками.

Девушка, которую неожиданно оторвали от размышлений, заметила его, подпрыгнула на месте, искоса взглянула в его сторону и нерешительно улыбнулась, узнав Квентина.

Она неуверенно перешла улицу и направилась к нему.

Он как ни в чем не бывало вернулся к их скамейке, чтобы ее встретить.

— Ты все еще приходишь сюда? — спросила она.

Ее растерянный голос выдавал удивление — Квентин ничего не знал о том, что все в мире изменилось: на нее обрушилась буря.

— Конечно. Каждый день. Я ждал тебя, потому что ты не отвечала на мои сообщения.

Альбана вспомнила, что она и правда оставила все его сообщения без ответа — не потому, что он был ей безразличен, скорее наоборот: каждый раз, когда на экране высвечивалось его имя, ей становилось теплее на душе, но каждый раз она говорила себе, что позвонит ему, как только ей станет лучше. Значит, она уже так долго хандрит?

— Что случилось?

Она взглянула на него. Он выглядел встревоженным, и тревожился он совершенно правильно. Он даже и не подозревает, что ей пришлось вынести… Какое счастье!

Под взглядом его светло-голубых глаз, которые ничего не знали о ее муках, ей становилось легче. Дома ни мать, ни Ипполит, ни доктор Жемайель, ни Мари-Жанна Симон, психиатр, специализирующаяся на травматических состояниях, больше не смотрели на нее с таким безмятежным видом.

— Я болела.

— Тяжело?

Тут он уже встревожился. Скорее покончить с этим, ободрить его, чтобы он не начал ее жалеть.