Она схватила добычу и радостно устремилась в кассу.

«При таком везении я не останусь у игральных автоматов: зачем оскорблять судьбу!»

Это решение казалось ей самым разумным: нужно уважать судьбу, если она выказала благосклонность. Мадемуазель Бовер решительно приблизилась к зеленому столу, вокруг которого почтительно теснились люди. Заметив свободное место, она ловко проскользнула на него, кивнула игрокам, подмигнула крупье.

При виде игрового стола, жетонов и рулетки она испытывала приятное покалывание в голове. Уверенным отточенным жестом она поставила жетоны на красное, тройку.

Шарик запрыгал, будто сорвавшись с цепи.

Все затаили дыхание. Сердце мадемуазель Бовер бешено колотилось, она была без ума от этой бесконечной скачки. Игровые автоматы не утоляли ее жажды, в них выиграть было слишком просто; волнение от большого риска захватывало больше, и чем меньше шанс выигрыша, тем упоительнее ожидание развязки. Есть ли более мощный источник эмоций, чем опасность? С каждой партией она рисковала своими деньгами, честью, общественным положением; одним жестом она ставила на карту хрупкое равновесие своей жизни, и эта шаткость не утомляла ее, а, напротив, позволяла ощущать каждое мгновение жизни с неведомой прежде остротой. Пока шарик катился, у нее не было за плечами пятидесяти пяти лет, одиночества, несбывшихся любовей — она была в центре мироздания. Затевалась поистине космическая партия: мадемуазель противостояла хаосу, бросала вызов судьбе. Нет, она не пыталась опровергнуть законы вероятности, но желала доказать, что ее воля, ум и настойчивость одержат победу над слепым случаем. Любовные утехи никогда не смогли бы так вскружить ей голову. Барахтаться в постели — ничтожная игра, мельче игры с автоматом.

— Ставки сделаны!

Она дотла сожгла свою скуку, она была полна жизни, непохожей на тусклое домашнее прозябание. Еще несколько подскоков, и шарик успокоился.

— Пять, черное! — объявил крупье.

Проиграла. Ну и ладно, она продолжит игру.

Фаустина пробралась между машинами, сверила номерной знак, вытащила из сумки нож для устриц, огляделась по сторонам и, не заметив чьего-либо интереса к своей персоне, присела на корточки и быстро проткнула правую заднюю шину, затем, не разгибаясь, протиснулась к левому колесу и проткнула его. Наконец невозмутимо встала, сделав вид, что подняла оброненный предмет, и вернулась на тротуар.

Ну вот, Дани попался. Ему не удастся уехать в десять вечера, как вчера, и он останется на ночь у нее. Она удовлетворенно вернулась домой.

Она с наслаждением прислушалась к голосу в ее гостиной; босоногий адвокат, уроженец Антильских островов, сидел в кресле и обсуждал по телефону подробности какого-то дела; рукава его рубашки были засучены.

Она с любовью на него посмотрела. Когда он оставался у нее, она его обожала. Но если он находился вне ее квартиры, она, не желая смириться с особенностями его профессии, ревновала его; подозревала его в том, что, болтая с коллегами, он выставляет себя неотразимым мачо и смеется над ней, Фаустиной; боялась, что он навещает прежних любовниц, но еще больше ее страшила мысль, что он спит дома один и забыл о ней. Короче, когда он выходил за дверь, ей была совершенно неинтересна его жизнь, она испытывала к ней только ненависть.

Когда он закончил разговор, она села к нему на колени и обвила его руками.

— Женщина гибнет, ей требуется помощь, — прошептала она.

Он отозвался на ее ласки. Она добавила чувственности. Их губы встретились.

В этот миг телефон зазвонил снова.

— Закрыто! — дурачась, выкрикнула Фаустина голосом булочницы, опускающей железный ставень своей лавки.

Дани склонился посмотреть, кто ему звонит.

— Нет! — запретила ему она.

— Ты как ребенок.

— Я сказала: нет!

— Фаустина, я должен ответить.

Она не отпускала его, и он силой разомкнул ее руки, высвободился, бесцеремонно поставил ее на ноги и сердито взял трубку.

Она была в бешенстве. Мало того что он отверг ее ласки, так еще прибегнул к физической силе. До сих пор она знала только крепость его объятий, а теперь этот скот обратил свою мощь против нее. Насилие в чистом виде.

«Ненавижу его!» В ту же секунду у нее появилась единственная цель: сделать ему больно сразу, немедленно.

Сейчас Дани продолжал обсуждать с коллегой какое-то срочное запутанное дело, стараясь при этом не подходить близко к Фаустине, распространявшей волны язвительности.

Она вернулась в кухню, заставила себя успокоиться, приготовила аперитив и вернулась с подносом.

Она увидела, что Дани, краем глаза наблюдая за ней, заметил перемену. Попрощавшись с коллегой, он повернулся к ней:

— В моей профессии есть неотложные обстоятельства. У меня был незавершенный разговор, который нужно было довести до конца.

— Да, конечно, опять твоя профессия, твоя исключительная профессия.

— Твоя ирония неоправданна.

— Когда ты говоришь о своей работе, у меня складывается впечатление, будто я бездельница и все мы, простые смертные, не удостоившиеся чести быть Дани Давоном, членом адвокатской коллегии Брюсселя, погрязли в дилетантстве.

— Я говорил тебе, что у меня есть определенные ограничения.

Она схватила телефон и занесла руку над вазой с тюльпанами:

— А у меня нет!

С этими словами она разжала пальцы, и телефон плюхнулся в воду.

Он в бешенстве прыгнул и вытащил его:

— Несчастная идиотка!

Он обтер телефон салфеткой и бросился в ванную, чтобы высушить его феном. Фаустина смотрела на его суету с улыбкой, означавшей: «Если б ты знал, как ты смешон».

В конце концов он, затаив дыхание, попытался включить его, и — о чудо! — телефон заработал. Дани с облегчением сел на край ванны:

— Не вздумай повторить свой фокус!

— А что будет?

Он сокрушенно вздохнул:

— Чего ты добиваешься?

Фаустина опешила. Она была готова к боевым действиям, ждала раздражения и лицемерных увещеваний, но, когда ее без экивоков спросили, чего она хочет, вся ее воинственность иссякла.

Он миролюбиво ждал ответа, и она поняла, что должна подчиниться; поколебавшись, она пробормотала:

— Ты оттолкнул меня.

— В ту минуту мне нужно было ответить на звонок.

— Мне показалось, что это навсегда.

— Ты не поняла. Ты думаешь, я пришел сюда, чтобы тебя оттолкнуть? Чтобы сказать, что не желаю тебя видеть?

До Фаустины дошла абсурдность ее поведения; как с ней нередко случалось, она мгновенно сменила амплуа: бешеная фурия мигом превратилась во влюбленную женщину. Она бросилась ему в объятия и прошептала влажным голосом:

— Я дорожу тобой. Ты поразил меня, когда применил силу.

Он приосанился, довольный поворотом событий:

— Я сделал тебе больно?

— Нет.

— Вот видишь, значит, я себя контролировал.

Чтобы убедить ее в своей правоте, он взял ее на руки — а она не только позволила ему это сделать, но вдобавок старалась показаться ему как можно более тяжелой. Он отнес ее в гостиную, бережно положил на диван и обнял.

Фаустина забыла, что происходило несколько минут назад, забыла свою ярость и досаду и прильнула к нему. Они занялись любовью.

Два часа спустя они наслаждались дарами моря за маленьким складным столиком, который Фаустина втиснула на балкон.

На площади ярко-синяя ночь нежно омывала деревья, их баюкало пение птиц. Птицы болтали не так пронзительно: мягче, сдержанней и дремотней, чем днем.

Дани с наслаждением заглатывал устриц. Всякий раз, высасывая содержимое раковины, он пристально взглядывал на Фаустину.

— Ну у тебя и физиономия! — прыснула она со смеху.

— Устрицы — это сама женственность… эта их нежность, запах, соприкосновение. Мне кажется, что я тебя ем, да, тебя!

Он жадно высосал последнюю раковину.

Фаустина вздрогнула, будто это она проскользнула ему в рот.

Он подлил ей белого вина.

— Нельзя доверять сексу, Фаустина, это наркотик.