Жозефина взглянула на них, поняла, что они говорят искренне, и не стала спорить, а схватила их за руки:

— Заберите меня отсюда сейчас же. Ни один из ревностных католиков, которые тут живут, не сможет понять того, что с нами происходит. У нас тут девятый век, как будто святой Патрик только что обратил кельтов в христианство.

— Ты преувеличиваешь.

— Ничуточки. Испорченным ирландец может быть, только когда он за границей. Возьмите хоть Оскара Уайльда.

— Или когда напьется? — предположил Батист.

— Нет, тогда он не испорченный, а счастливый. — И она с веселым смехом вытащила из-под кровати бутылку виски, заперла дверь и рухнула на матрас, прижимая к себе Батиста и Изабель.

— Слушай, Людо, а может, тебе больше нравятся мальчики?

Клодина отступила на шаг назад и, скрестив руки на груди, придирчиво разглядывала сына.

Людовик медленно выпустил дым: он прищурился и следил глазами за матерью.

— Я знал, что ты спросишь. При моих-то делах, я уже и сам стал об этом задумываться.

— Но это ведь не страшно… Теперь уже никто не шарахается от геев.

Он потряс головой:

— Я и сам знаю, что не страшно. Никто не смеется над геями, которым нравится быть геями, зато все смеются надо мной.

— Что? Да тебя же все обожают!

— Да-да, люди меня любят, как любят ребенка… Но когда они вспоминают, что мне двадцать шесть и я живу один-одинешенек, будто пантера в цирке, они надо мной смеются.

— Людо, не уходи от вопроса. Наверно, у тебя проблемы с женщинами просто потому, что ты предпочитаешь мужчин, да?

— Просто потому…

Он схватил сигарету, задумался, отложил ее в сторону, снова взял и не стал закуривать, а решил рассказать что-то важное:

— Ты знаешь Тома, учителя философии, который живет напротив?

— Кто ж его не знает?

— Как тебе кажется, он красивый?

— Да. Для нас, женщин, он потерян навсегда, но он очень красивый.

— Ну вот, я тоже думаю, что он очень красивый.

— Ну вот видишь!

Клодина задрожала от радости. Опять она смогла помочь своему Людовику справиться с бедой. С этой минуты его судьба прояснится: она станет прекрасной матерью идеального гомосексуалиста, счастливого и открытого, а она будет им гордиться, и уж она покажет всему миру, если что не так. Конечно, придется отказаться от внуков… Ну да ладно! Счастье Людовика прежде всего!

Сын поежился, увидев бурную радость, написанную на лице Клодины.

— Так вот, у Тома есть теория, что не бывает гетеросексуальных мужчин, а бывают мужчины, с которыми плохо трахались; по его мнению, вообще все на свете — геи. Так вот, как-то вечером, когда меня взяли сомнения, я уверил себя, что этот тип — просто готовое решение всех моих проблем.

— Ну и как?

— Пять недель сидел на диете, чтобы убрать живот. Дело нехитрое, надо просто есть одни зерна.

— Зерна?

— Мне казалось, что я стал курицей, но зато это сработало… Забавно, кстати, что именно на той еде, которой птиц откармливают, человек худеет. Короче, посмотрев на себя в зеркало после месяца этой диеты с птичьего двора, я решил, что выгляжу если и не замечательно, то в целом съедобно. И я пригласил к себе Тома, мы с ним выпили, и я признался ему, что задумался: а вдруг я педик?.. И этот эротоман, которому надо трахаться несколько раз в день и который заводится от малейшего комплимента, тут же возбудился, и мы пошли в спальню. А там…

— Да, что же там?

Он вздохнул:

— Смех и грех. Нет, правда, смех сквозь слезы. Каждый раз, когда он ко мне прикасался, мне казалось, что это шутка, и я хихикал. А когда он разделся, мне стало совсем смешно… И я… я… Короче, он обиделся.

Клодина огорченно опустила голову:

— Ты просто безнадежен.

Людовика позабавил ее разочарованный вид.

— Мне очень жаль, мам, что я не гомосексуалист. Я не думал, что тебя это так огорчит.

Клодина вскочила на ноги, виски у нее побагровели.

— Так кто ж ты, в конце-то концов?

Он пожал плечами. Ну что можно ответить на такой вопрос? Разве мы сами можем знать, кто мы? Человек — это то, что он делает, а он, Людо, ничего не делал.

Клодина пошла кружить по комнате, приговаривая:

— Честно сказать, мне с тобой не повезло.

Людо это замечание вовсе не порадовало.

— Мне жаль, что я появился на свет.

— Но ты даже не пытаешься мне помочь, Людовик.

— Объясни мне, каким боком это тебя касается? Моя личная жизнь — это мое дело, и я советую тебе не лезть в нее, а разобраться лучше со своими, Фьордилиджи!

При упоминании ее сетевого псевдонима Клодина сделала возмущенную мину:

— Ну да… я так и знала, что скоро начнется…

— Какая проницательность! Тебе не кажется, что ты слишком далеко зашла, а?

— Я…

— Ответить на объявление, которое дал твой сын, — это что, нормально для матери? Чудовищно…

— Но это же из любви, Людо…

— Вот об этом я и говорю: это чудовищная любовь, ты считаешь, что она дает тебе право лезть в мою личную жизнь, что ты должна в ней командовать. Просто пойми, что произошло: я думал, что говорю с женщиной, а оказалось, что я писал собственной матери.

— Но ведь я тоже женщина! — воскликнула она.

Он взглянул на нее с ужасом. Она встретила его взгляд и не отвела глаза. Людовик не мог больше терпеть ее легкомыслие и недальновидность и не сдержался:

— А тебе не приходит в голову, что мне было трудно вырасти нормальным мужчиной с такой матерью?

— Что?

— С матерью, которая не защитила меня, когда отец меня бил, — я знаю, что он и тебя тоже бил, — с матерью, которая никак не может от меня отлипнуть, так что просто душит своей любовью.

— «Не может отлипнуть»?!

— Никогда не прощу тебе, что ты завела со мной флирт в Сети.

— Да ладно тебе! Не так уж все далеко и зашло.

— Но откуда ты могла это знать заранее?

— С тобой это как раз понятно заранее, — усмехнулась она.

— А если бы в этот раз вышло по-другому, если бы я на самом деле влюбился? Кстати, может, я и влюбился, только не успел этого осознать, потому что быстро протрезвел.

— Вот видишь, я уважаю тебя: как только я почувствовала, что ты начинаешь придавать значение этим отношениям, я раскрыла свой псевдоним. Вот тебе доказательство!

— Это просто бред! Ты гордишься, что прекратила то, чего вообще не надо было начинать?

— Но мне надо было узнать.

— Что?

— Какой ты на самом деле.

— Ни одна мать не знает, какой ее сын «на самом деле», тем более в постели. Тебе просто надо быть как все — оставаться в неведении. Как раз на этом и строятся здоровые отношения матери с сыном.

— «Здоровые отношения… здоровые отношения»… Слов-то ты не боишься! Говоришь о «здоровых отношениях», а у самого в двадцать шесть лет даже девушки нет!

— А с этими девушками, естественно, меня должна знакомить мать или, наоборот, оттеснять их, чтобы занять их место. Не так ли, Фьордилиджи?

— Когда ты перестанешь попрекать меня этой глупостью?

— Никогда, Фьордилиджи.

— А может, ты себя просто обманываешь?

— Может, но я стараюсь не обманывать других, Фьордилиджи.

— Людо, хватит!

— Нет, Фьордилиджи.

— Людо, знаешь что, если ты хоть раз еще повторишь это имя, Фьордилиджи, ты больше никогда меня не увидишь.

— Фьордилиджи! Фьордилиджи! Фьордилиджи! — И Людо стал как безумный носиться по квартире, осипшим голосом выкрикивая это имя.

Клодина подхватила сумочку, бросилась в прихожую и хлопнула дверью.

После этого хлопка Людо перестал кричать. В комнатах стало тихо, и от этой тишины ему как будто полегчало. Только одна вещь его удивляла: он не слышал шума лифта.

На цыпочках, чтобы не скрипнул пол, он подкрался к двери. Очень осторожно взглянул в глазок, где была видна лестничная площадка: Клодина неподвижно застыла у порога, настороженно ловя каждый звук.

И он снова заорал:

— Фьордилиджи! Фьордилиджи! Фьордилиджи!