И она придерживалась неопределенностей. Раз ее поклонник, восторженно поблескивая глазами, говорил с ней как с неотразимой женщиной, она опускала ресницы и краснела, будто одалиска, привыкшая производить подобный эффект. Другая неопределенность касалась анонимных писем: поскольку она уловила, что он решился на ухаживания только после того, как приписал ей любовное послание, она не оспаривала и не подтверждала истины и не стала говорить ему, что тоже получила такое послание.

Ипполит держал при себе свою записку, «самую главную свою драгоценность», по его словам. А свою Патрисия спрятала в дорогом иллюстрированном издании «Искусства любви» Овидия. Иногда под вечер, когда Альбана засыпала, Патрисия со священным трепетом гладила пальцами желтый листок, почти уверовав, что прислал его Ипполит. Какое это имеет значение? Откуда бы он ни явился, этот клочок бумаги стал виновником их сближения.

Она вспоминала минуту, когда ей пришлось приводить в чувства Ипполита, рухнувшего у нее на пороге: эта сцена покорила ее гораздо больше, чем любые слова и поступки. Пока он лежал без памяти, она приподняла его тяжелую голову, запустила пальцы в его густые волосы, ощутила упругость мускулов под футболкой, зачарованно погладила удивительно нежную кожу. Жизнь позволила ей дотронуться до мужчины, которого она страстно желала и который о том не подозревал, и она испытала мгновенный страх совершения недозволенного. Между тем он сам пришел к ней, вручил ей свое тело, которое теперь нуждалось в ее прикосновениях.

Открыв глаза, он сначала улыбнулся, потом забеспокоился:

— Простите меня. Я…

— Не волнуйтесь. Я тут.

Они взглянули друг на друга. И Патрисия поняла, что могла бы любить этого мужчину долго, она представила себе, как она заботится о нем и как однажды он умрет у нее на руках. В один миг она приняла все, что будет от него исходить. Как можно не довериться такому чувствительному любовнику, этому большому ребенку? Его беззащитность пленяла ее больше, чем его могучее телосложение… В эту минуту она без оглядки прилепила свою судьбу к судьбе Ипполита: до сих пор она желала его, теперь она его любила.

В четверг Альбана объявила матери, что собирается в субботу на вечеринку в Кнокке-ле-Зут в компании Квентина.

— Квентин? — удивилась Патрисия.

— Ну да, я же сто раз говорила тебе о нем! Мы уже месяц вместе.

Эту главную новость она сообщила сердитым тоном. Странное дело, мать кинулась к ней и с жаром обняла ее:

— Как я рада, дорогая!

Альбана была тронута, она растерянно молчала. Патрисия затараторила:

— Целый месяц, это же чудесно! Это… грандиозно!

Патрисия отправилась крутить педали на домашнем велотренажере, строя план: если Альбана не вернется в субботу вечером, можно пригласить Ипполита… И кто знает…

Красная как рак, она побила все прежние рекорды. Надо маневрировать осторожно. Мать и дочь поменялись местами: старшая, как подросток, скрывала свои сердечные дела и пыталась хитростью избавиться от мешающего ей присутствия дочери.

— Альбана, — спросила она в тот же вечер, — у кого в субботу будет вечеринка?

— У Зои, в Кнокке-ле-Зуте.

— Далеко. Кто привезет тебя?

— Сервана.

— Как жаль! Тебе придется уехать с вечеринки рано. А не остаться ли тебе ночевать у тети Матильды?

— У Матильды?

— Ну да. Ты же, случалось, ночевала у нее.

— Но ведь не после праздника.

— Послушай, ты выпьешь, натанцуешься, устанешь. И зачем тебе тащиться битый час на машине?

Альбана подумала, улыбнулась, удивилась:

— Ты жутко клевая мать…

— Просто я доверяю своей дочурке. И хочу, чтобы она была счастлива. Хочешь, я позвоню Матильде?

— Нет, мама, не беспокойся, я сама все устрою. Просто надо сказать ей, что ты не против. — И растерянно добавила, отвернувшись: — Хм… спасибо.

На следующий день Патрисия предложила Ипполиту прийти к ней пообедать. Он вздрогнул, понимая, чем может окончиться этот вечер:

— Я снова окажусь в дурацком положении, Патрисия.

— Прости?

— Я буду так счастлив, что могу снова вырубиться.

Она схватила его руку, не решаясь сказать, что это потрясло ее до глубины души. В тот день разговор у них не клеился, настолько их мысли были поглощены предстоящей встречей.

«Это будет начало или конец, — говорила себе Патрисия, возвращаясь домой. — Либо он поймет, что я чудовище, либо нет — тогда мне повезет».

За обедом Альбану обеспокоило, что мать ни к чему не прикоснулась».

— Мама, если ты не будешь есть, ты начнешь сдавать.

— Мм?

— Если не будешь питаться, у тебя выпадут волосы и зубы.

Патрисия встретила эту реплику раскатистым смехом, однако ночью ей снилось, что она улыбается Ипполиту и ее зубы вываливаются; этот кошмар преследовал ее всю ночь.

Суббота была изнурительной. Патрисия с самого утра выпроводила дочь, сунув ей денег на обновки и кино с приятельницами перед поездкой в Кнокке-ле-Зут, а затем вылизала квартиру так тщательно, будто ожидала полицейского обыска. Она потрудилась спустить все гимнастические снаряды в подвал; ей показалось, что выставлять их напоказ так же нелепо, как перечислять свои недостатки.

Затем она занялась праздничным ужином. Тут она чувствовала себя привольно: готовить она умела.

Наконец она отправилась в ванную, несколько раз вымылась, умастилась кремом, сняла его, наложила другой крем, соорудила прическу, развалила ее, уложила волосы иначе; она понимала, что перегибает палку, но не могла удержаться. Она несколько раз в ужасе переоделась, ненавидя все, что было извлечено из шкафа, и в конце концов остановилась на карминном платье с газовой накидкой.

Красное? Не слишком ли броско?

Ничего страшного! Преимущество этого яркого цвета в том, что он ослепляет и скрытые под ним формы становятся не так заметны.

В спальне она расставила ароматические свечи, на ночные лампы накинула тюль, рассеивающий свет, создав приятную, загадочную, почти таинственную атмосферу, которая была призвана пощадить стыдливость.

Когда прозвенел звонок, она вздрогнула.

Ипполит стоял с букетом, в темном костюме, простом и элегантном.

— У меня сегодня день рождения! — выпалила она, дурачась.

— Неужели?

— Нет, я пошутила…

— Я надеюсь, что однажды настанет наш день рождения.

Он произнес эту фразу так серьезно и значительно, что Патрисия оцепенела.

Он медленно положил букет на столик в прихожей и без малейших колебаний подошел к Патрисии, обнял ее и поцеловал в губы.

Вечер пошел не по заданному сценарию: они не стали болтать в гостиной и дегустировать приготовленные Патрисией изысканные блюда, а сразу оказались в спальне.

Он медленно ее раздел, целуя каждый сантиметр ее тела по мере того, как его пальцы снимали с нее покровы. Патрисия дрожала — так сладостны были прикосновения его шелковистых губ, и ей хотелось продлить эти мгновения еще и потому, что, целуя, он ее не видит.

Несколько раз ее начинало трясти не на шутку, и тогда он успокаивал ее долгим поцелуем, а затем продолжал священнодействовать, как истовый идолопоклонник.

Когда она осталась в одном белье, он дал ей понять, что хочет, чтобы теперь она раздела его. У нее пересохло в горле, но она это проделала. Когда в прошлый раз она расстегивала пуговицу мужской рубашки? И ремень?

Ее руки двигались быстро, ей не терпелось слиться с теплом его тела.

Когда он остался в одних трусах, она отпрянула: она боялась увидеть его член. Несмотря на свой не слишком богатый опыт, она знала, что тут таится опасность: понравится ли он ей? Не покажется ли слишком… или недостаточно?.. Еще хуже, если напомнит ей член другого мужчины… или покажется странным… А какого он цвета? Внезапно их сближение стало слишком конкретным, слишком телесным, оно могло в один миг разрушить иллюзии.

Будто читая ее мысли, Ипполит поднял ее, положил на постель, накрыл ее и себя одеялом и лег на нее. Непрестанно целуя ее тело, едва заметными движениями он стянул с нее и с себя трусы, и его член вошел в нее так, что ей не пришлось его разглядывать.