Батист сложил листок пополам, нацарапал что-то. Как пианист, который заранее выбирает аккорды для импровизации, он тоже наметил темы, на которые будет говорить. Автор, беседующий с многочисленными читателями, больше похож на джазмена, чем на сочинителя классической музыки; вместо того чтобы сперва написать текст, а потом его произнести, он должен создать в зале особую атмосферу: рискнуть отойти от заявленной темы, а потом вернуться на твердую почву, ловя на ходу удачные формулировки, приходящие в голову, и позволяя эмоциям окрашивать свои мысли, меняя тон и ритм разговора, чтобы интерес не ослабевал, а вспыхивал с новой силой. Батист не писал заранее текст своих выступлений на творческих вечерах, причем поступал так не из лености, а из уважения к публике. В былые времена каждый раз, когда он готовил речь и потом произносил ее со сцены, с отсутствующим видом уткнувшись носом в свои листки, речь получалась совершенно безжизненной и бесцветной; чтением готового текста он не мог тронуть слушателей, у которых складывалось ощущение, что настоящий Батист остался дома, а вместо себя прислал брата-близнеца, не такого находчивого и остроумного, и теперь тот что-то мямлит со сцены. Батист сделал вывод, что ему весьма средненько удается играть самого себя.

Зато, когда у него не было времени готовиться или листки внезапно терялись и ему приходилось импровизировать, он вдохновлял публику. Когда писатель говорит с читателями как пишет — не читает готовый текст, а блещет на глазах у публики дерзостью и находчивостью, которые обычно проявляются у него наедине с собой, — он словно играет спектакль: демонстрирует работу человеческого ума. От него ждут, что он покажет пламя горна, а не уже выкованный предмет, — работу, а не ее результат.

В тот субботний вечер Батист решил, что надо поверить в себя, довериться своему чутью, чтобы показать, как идет работа в его мастерской. Тут-то и таилась проблема: в последнее время он обрел куда большую уверенность в своей способности соблазнять, наслаждаться и дарить наслаждение, но несколько забросил свое второе ремесло — писателя, выступающего перед публикой, в пользу писателя, который пишет.

За ним пришли. Он вышел к читателям, которые оглушительно ему хлопали.

Устремленные на него взгляды быстро придали ему уверенности… Он воспарил на крыльях вдохновения, балансируя между наивностью и знанием высоких материй, — наивность его была неподдельной, знание высоких материй тоже, но при этом и то и другое было хорошо сыграно.

Через час слушатели устроили ему овацию и его повели в холл — раздавать автографы.

Несколько человек крутились вокруг стола, помогая ему: представители издательства, сотрудник книжного магазина, Фаустина — пресс-атташе, которой он любовался как персонажем, но не слишком ей симпатизировал: он все время подозревал, что она вот-вот выйдет за рамки и ее шуточки обернутся едкой желчностью, а остроумие выльется в сплетни и злословие.

Пока он подписывал читателям книги, Фаустина и ее коллеги проявляли к нему такую преувеличенную услужливость и любезность, что он уловил в этом нотку сочувствия.

«Что во мне сегодня такого трагического? Неужели вечер оказался неудачным?»

А они так и вились вокруг него: спрашивали, все ли хорошо, предлагали выпить, перекусить, покурить — словом, предлагали все, что он ни пожелает.

Тот тип из книжного магазина настойчиво намекал, какое сильное впечатление Батист производит на читательниц, которым подписывает книги.

— Правда-правда, уж вы-то соблазните любую женщину, господин Монье.

— Они все от вас без ума, — подхватила Фаустина.

— Такой мужчина, если что, не останется в одиночестве даже на день.

— Кстати, у меня есть одна подруга, — продолжала Фаустина, — пожалуй, она из самых красивых женщин, кого я знаю, вдобавок, к несчастью, умная и богатая, так вот, она ни о чем так не мечтает, как встретиться с вами, Батист. Ни один мужчина, кроме вас, ее не привлекает. Может, я вас познакомлю? Конечно, это вас ни к чему не обязывает…

— Оставь господина Монье в покое, Фаустина. Он сам знает, что ему нужно. Ему достаточно свистнуть, и женщины сбегутся к нему толпой.

Батист вдруг догадался, что случилось: они думают, что Жозефина ему изменяет. Должно быть, они с Изабель прошлись по улице в обнимку и по городу поползли слухи. Он вгляделся в лица людей вокруг: они умильно суетились около него, спеша проявить сострадание.

«Ну вот, теперь я знаю, как люди смотрят на рогоносца», — подумал он, борясь с искушением расхохотаться.

Неделей позже во второй половине дня в дверь позвонили.

Батист пошел открывать и удивился, увидев на площадке Жозефину и Изабель:

— Что это с вами? У вас что, ключей нет?

Жозефина указала на многочисленные пакеты и чемоданы, заполняющие площадку до самых ступеней лестницы:

— Мы хотим кое о чем тебя попросить.

Тон у нее был смиренный, как у девочки, которая спрашивает родителей, можно ли ей выйти погулять.

— И о чем же?

Жозефина указала на Изабель, которая с расстроенным видом прислонилась к стене и то улыбалась, то, казалось, вот-вот заплачет:

— Она ушла из дома.

Батист испугался, что муж Изабель обошелся с ней грубо.

— Вы что, поссорились? Он тебя обидел? Выгнал из дома?

Изабель подошла ближе и прошептала тихим, еле слышным голосом:

— Муж еще ничего не знает. Я оставила ему письмо на кухонном столе. Он найдет его, когда вечером вернется домой.

Она не осмеливалась прикоснуться к Батисту, хотя ей хотелось. Изабель пробормотала:

— Я больше не могу там жить. Это уже не мой дом. Я…

Она не могла договорить, и Жозефина закончила за нее:

— Она хочет жить с нами. Ты согласен?

Батиста все удивило в этой сцене. Возможно, это писатель в нем был заинтригован. Ему показалась странной скорее форма, чем суть дела, и он указал рукой на чемоданы:

— Мне кажется, вы уже все решили без меня.

Жозефина возмущенно возразила:

— Вовсе нет. Поэтому я и позвонила в дверь. Чтобы попросить тебя принять Изабель к нам, а не навязывать тебе это.

— И что же ты собиралась делать, если я не соглашусь?

— Сложим ее вещи в подвал и будем искать ей квартиру поблизости.

— Я не буду больше жить с мужем, — подтвердила Изабель.

Батист кивнул:

— Надо сказать, что… независимо от того, каким будет мой ответ… мне кажется, что в том способе, который вы избрали, недостает…

— Чего недостает? — воскликнула Жозефина.

— Романтики.

Обе женщины покатились со смеху. Обескураженный, Батист отшатнулся.

— Нет-нет, Батист, не обижайся! Мы смеемся потому, что мы поспорили, что ты скажешь именно это…

Изабель, стараясь снова принять серьезный вид, уточнила:

— Да, правда, Жозефина угадала твою реакцию.

Жозефина ткнула в Батиста указательным пальцем:

— Я помню, как сделала тебе предложение: у меня на голове была шапочка для душа — ты же ненавидишь шапочки для душа — и еще я красила ногти на ногах — я ведь знаю, что ты терпеть не можешь ватки между пальцами. Ты так поразился, что я выбрала момент, когда была в жутком виде, что даже мне не ответил. — И она, смеясь, обернулась к Изабель. — В обычной жизни месье ужасно сентиментален. В книгах-то он придумывает нестандартные ситуации, а от реальности ждет, что она будет похожа на второсортный голливудский фильм.

— Может, хватит уже надо мной насмехаться, Жозефина?

Батист прервал щебет жены, которая вдруг осознала, что они отступили от главной темы.

Он повернулся к Изабель:

— Я очень рад, Изабель, что ты будешь жить с нами. На самом деле я мечтал об этом с первого вечера. И ты смогла продержаться всего…

— Восемь дней! — воскликнула она, бросаясь ему на шею.

Жозефина присоединилась к ним и шепнула ему на ухо:

— Я горжусь тобой, мой Батист. Ты самый свободный человек из всех, кого я знаю.

— Вовсе не свободный, потому что я твой раб.