— Ты говорил все это… там?

— Нет. Я не хочу, чтобы ее нашли. Пусть и у нее и у меня начнется новая жизнь. Если уж так получилось. Но я, честно, протянул ей руку. Протянул, но не успел. Ты мне веришь?

— Верю. Давай спать.

Нина отвернулась к стене. Он долго прислушивался, надеясь услышать ее обычное сонное посапывание, но посапывания не было. Девушка не спала. И Рудаков тоже не спал. Ему не нравился тон, которым было произнесено слово «верю».

Они назвали эту бухточку бухтой Радости. Маленькая, закрытая с трех сторон скалами, всегда тихая — ветер почти никогда не дул со стороны реки, — она была вся усыпана мелким чистым песком и пронизана солнцем с самого раннего утра.

Бухта Радости была двенадцать шагов в длину и семь в ширину. К полудню она превращалась в раскаленную духовку, и Рудаков с Ниной, бросив здесь все вещи, переплывали на тот берег, на безбрежный, тянущийся на много километров пляж, где всегда гулял ветерок, прохладный от реки и близкого тенистого грибного леса, полного небольших круглых озер и родников.

Пока шли, Нина замерзла от утренней свежести, ее ноги в босоножках и капроновых носках промокли, но в бухточке уже было тепло, песок высох и нагрелся, и они сразу сняли с себя влажную обувь, одежду и остались в купальниках.

Солнце еще совсем низко висело над лугом и громадным пляжем… Тени от леса скользили по траве на лугу, темная пелена набегала на желтый пляж, пересекала его, стекала в воду и уносилась течением. До них не долетала ни одна, даже маленькая, тень, только иногда от игравших волн падали на песок, чередуясь, темные и светлые пятна. Они легли рядом на теплый песок и стали слушать.

Наверху шуршала под ветром трава. Подсыхала скала, шелушилась, тонкие ручейки мела стекали к основанию и застывали крошечными холмиками, образуя миниатюрную пустыню.

Далеко-далеко, так далеко, что звук казался естественным, издававшимся рекой, лугом, лесом, гудел теплоход. Наверно, капитан приветствовал свою возлюбленную, открывшую ларек чуть свет, чтобы угостить его пивом.

Потрескивал, нагреваясь, под ухом песок.

Молчало небо. Еще заспанное, хмурое, но уже начавшее постепенно голубеть, обещая длинный, жаркий, простроченный песнями кузнечиков день.

Ласково, притворясь безобидной, обтекала скалу вода.

Возились высоко наверху обрадованные, что кончилась длинная холодная ночь, обсохшие на солнце птахи.

— Ты все слышишь? — спросила Нина.

— Да, — ответил Рудаков.

— И песок?

— Да. И песок.

— И теплоход?

— И теплоход.

— А небо?

— Небо молчит.

— Неправда. Прислушайся. Только надо закрыть глаза.

Рудаков послушно закрыл глаза,

— Все равно молчит.

— Значит, ты еще слишком молод, — тихо засмеялась Нина. — Или огрубел душой. Небо разговаривает звуками детства. Вот голос мамы… Скрип калитки… Смех подружки… У меня была только одна подружка Тоня… Она потом уехала… А вот я плачу: у меня собака растерзала куклу… Такое горе… Мне тогда казалось, что сильнее горя на свете не бывает… А вот танцы в парке… Вальс… А меня так никто и не пригласил… Ты когда-нибудь в детстве лежал на спине и смотрел в небо?

— Да.

— Тогда там были звуки будущего… Какие-то необыкновенные голоса, чудесная музыка, шепот влюбленного в тебя человека. И еще что-то прекрасное, загадочное. А сейчас, наоборот, небо отдает те звуки, которые вобрало в себя в детстве. И оказывается, что тогда все было чудесно и необыкновенно, а сейчас… Сейчас… Дай мне водки.

— Тебе же нельзя, — растерянно сказал Рудаков. За все время их встреч Нина ни разу даже не пригубила спиртного.

— Сегодня можно. Сегодня все можно.

Главный бухгалтер полез в сумку, достал бутылку, стакан.

— Я из горлышка.

— Ну и ну…

Девушка хлебнула водки, закашлялась.

— Вот… а теперь дай сигарету.

— Ну уж это… ни в коем случае.

— Давай, давай. Кутить так кутить. Я приказываю.

Семен Петрович нехотя протянул ей сигарету, зажег, закурил сам.

— Только чуть-чуть.

— Ладно, ладно, не учи.

Нина курила, лежа на спине с закрытыми глазами.

— Как хорошо… А я и не знала…

— Это только вначале… Потом все значительно хуже.

— Ну вот. Мир перевернулся. Теперь ты меня воспитываешь. Рудаков, тебе нравится здесь? Как славно…

— Да. Мне очень нравится здесь.

— Тихо, тепло, одиноко.

— Да.

— Можно сколько хочешь крутить любовь с женщинами. Ты ведь будешь приводить сюда женщин, а, Рудаков?

— Зачем мне женщины? Ты одна у меня.

— А после меня? Чего молчишь? Знаю, будешь. Мне бы не хотелось…

— Я не буду сюда никого приводить, — сказал Семен Петрович.

Нина с шумом выпустила дым.

— Не верю, Рудаков. Вы, мужики, такие. Сегодня одна — завтра другая. Но я сейчас сделаю так, что ты больше ни с кем здесь не будешь крутить любовь. Дай-ка мне нож. Давай, давай, не бойся, я тебя убивать не стану.

Главный бухгалтер вытащил из сумки широкий острый резак и протянул его девушке. Нина встала и, не вынимая сигареты изо рта, подошла к скале.

— Принеси мне камней.

Рудаков послушно принес несколько легких меловых камней.

— Поставь друг на друга… Так. А теперь иди отсюда и не смотри. Можешь поспать.

Семен Петрович отошел к реке, лег на песок и незаметно для себя заснул. Ему снился удивительный сон. Будто он совсем маленький и мчит на велосипеде с никелированными ободами по цветущей, усеянной крохотными алыми маками земле. А отец, молодой, красивый, смотрит, улыбаясь, ему вслед и кричит:

— Объезжай маки! Не топчи цветы!

И он лавирует между маленькими алыми кострами, но их так много, что все-таки он их давит и давит, и вот уже синие шины велосипеда стали красными и сок маков брызжет в стороны, как кровь…

— Рудаков! Эй! Сеня!

Семен Петрович проснулся и немного полежал, удивляясь сну. Никогда ему не снился отец. Он умер еще до войны, и Семен Петрович не помнил ни его лица, ни голоса, ни фигуры, а тут вдруг так явственно, так четко, словно кто-то во сне прокрутил ему пленку. И про велосипед с никелированными ободами Рудаков не помнил. И про маки. Но сейчас он мог с уверенностью сказать: все это было — и молодой смеющийся отец, и легкий послушный велосипед, и маки…

— Рудаков! Проснись! Вот разоспался!

Семен Петрович поднялся на колени и невольно протер глаза от удивления. На скале перед ним красовался его портрет, а сбоку портрет Нины с развевающимися волосами. Портреты были в профиль.

— Похоже?

— Очень… — пробормотал Рудаков.

— Ну вот… Теперь ты не приведешь сюда никакую мадам. А если приведешь, она тебе истерику устроит… Можно, конечно, еще для верности написать внизу «Семен Петрович + Нина = любовь», но, по-моему, и так достаточно.

— Да, не стоит портить рисунок, — согласился главный бухгалтер. — Здорово получилось. У тебя настоящий талант.

— Улика… Ха-ха-ха! Теперь никуда не денешься. — Нина нервно рассмеялась. — Не будешь же ты соскабливать. Это глупо и жестоко… — Вдруг Нина побледнела и опустилась к подножию скалы, выронив нож.

Семен Петрович подбежал к ней, взял за руку.

— Нинок, что случилось?

Пульс был медленный, неровный.

— Ничего… так… голова закружилась.

— Говорил же… Тебе нельзя ни пить, ни курить…

— Пить и курить — здоровью вредить… — Девушка попыталась улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса.

— Я тебя отнесу к воде… Там больше воздуха.

Рудаков взял девушку на руки — она была совсем легкая, прижалась к нему и закрыла глаза — и отнес ее к месту, где они лежали раньше.

Почти сразу же Нине стало лучше. Она улыбнулась:

— Очередной звонок… Что-то они стали часто звонить в последнее время.

— Уже было… так?

— Вчера на работе… Вот переполошились все. Одна даже предположила, что я беременная. Может, и вправду я беременная? А, Рудаков? Как ты считаешь?