Жарынь! В улицах Москвы клубами горячая пыль. Парит. Дождя б и не нать, покос, а так охота на эту едкую, пропахшую дерьмом, гнилью, людским и конским потом серую мгу, запорошившую дома, заборы и листву дерев, весёлого звонкого дождика! Пусть грязь, да воздохнуть полною грудью свежий, лесной дух из Заречья, увидеть промытые синью небеса, мокрые крыши в резных опушках, упруго трепещущие ветви яблонь и озорные глаза молодок, что, завернув подолы на головы, со звонким смехом бегут укрываться под навесы торговых рядов…

На порядком обмелевшей Москве стук вальков, бабы выколачивают портна. Вдали гомонит торг. Где-то бухают увесистые удары: загоняют новые сваи под причал. На въезде в улицу едва разминувши с мужицким, нелепо застрявшим поперёк возом, Мишук рысью проминовал высокие частоколы сябров, кожевника и шерстобита, и у своих хором тяжело спешился, обрасывая росинки пота с чела и бороды, повёл плечьми, чуя, как горячо налипла на спине волглая рубаха, пихнул заскрипевшие створы ворот, завёл коня. Средний сын, Услюм, выбежал, подхватил повод.

- Никишка где? - недовольно обронил Мишук.

Старший нынче начал загуливать непутём. То приятели, то беседа, уже и девок высматривает, молокосос! А у дела возьмись, и нет! Отец… Ну, отец в ево годы тоже был не промах… А всё ж Москва не Переслав, тут и разбойного народу довольно - попадёт в иную ватагу… Надо приучать к службе молодца! Сыну Мишук уготовал свою судьбу: служить на дворе великого боярина Протасия, при Василье Протасьиче, в молодших. Сам с того начинал. Да о сю пору жалел молодца, всё давал погулять, потешиться. А ныне… Он поглядел, как Услюм старательно заводит коня к коновязям и, пригнувшись, полез в полутьму домовой клети.

Катюха едва глянула от печи. Явно чегось не так у неё, опять какая поруха в обрядне, пото и небрежничает! Дети загомонили разом. В избе от мух и жары было не продохнуть. Трёхлетняя дочурка вывернулась сбоку. Мишук походя торнул её за вихрастую головёнку, и она тотчас побежала хвастать перед братишкой:

- А батя меня потрогал за волосы!

Младшие, двойняки, паренёк с девочкой, ползали по полу, и тут тоже оба покатили под ноги отцу. Подняв паренька, Мишук сморщил нос:

- Обмыла бы хошь! - недовольно крякнул он.

- Я всё про всё одна! Хоть разорвись! На естолько ртов, да скотина, да кони! Никита бегат непутём! Ково тута обмывать, не знашь присести за полный день… - визгливо, переходя в крик, завела Катюха, и пошла, и пошла… Мишук только махнул рукой. При тётке Просе всё жалилась, что та ей век заедает, а померла Просинья - и рук ни до чего не найдёт!

- Девку бы взяла хошь какую… - не удержал он всё же укора.

- Найдёшь тута девок, на Москве… Однова и гляди за ней! - остывая, пробормотала Катерина. Быстро подхватив малого, обтёрла ему мокрой тряпкой ноги и рожицу, от чего тот тотчас залился в рёв.

Ополоснув руки и шею, Мишук крепко провёл грубым рушником; не столь от тёплой воды, сколь от льняного рушника почуяв прохладу, вздохнул, перекрестил лоб и развалисто сел за стол. Катюха стала швырять из печи горшки, и уже маленькая Ксюша лезла ему на колени, а Сашок отпихивал её, стараясь уместиться к отцу сам. Семеро по лавкам! Тут и не семеро, девять уже! Молодшие, парень с девкой, ещё катаются по полу, а старшую дочь, гляди, скоро нать будет и замуж: двенадцатый год девке пошёл!

Услюм зашёл в избу, пристроился с краю стола.

- Никита где? - спросил Мишук.

- А где-та шастат! - живо отозвалась Катюха.

- Шастат… Не евши, не пивши… Ты мать, должна знатье иметь, где сын-та!

- А ты отец! - споро возразила Катюха и опять зачастила: - Уж такой лоб, где мне одной…

- Ну буде, буде! - оборвал Мишук. Придвинув глиняную мису - от огненных щей валил сытный пар, - он крупно отрезал ломоть хлеба, посолил. Ел молча, изредка срыгивая, вполуха выслушивая таратористую речь жены. Пахло потом, кожей, нечистыми детьми. От пойла, приготовленного поросёнку, несло кислятиной.

- Хоша отволоки окошка-та! - вымолвил он, отваливая от щей.

- Мух налетит!

- Мух у тя в избе поболе, чем на улице!

Услюм кинулся отодвигать дощатые заволоки узеньких окошек. Молчалив и исполнителен. Работник растёт. Меньшой, Селька (Селянином назвали), тот заботил. Оногды скажешь - будто и не слышит! Ну, може, вырастет, станет книгочий, яко дядя Грикша, по тому делу пойдёт… Да Никита, Никишка, вот от кого днесь голова болит! Со старшим спасу нету уже и теперь. Придвигая горшок с чёрной кашей, Мишук проронил:

- Слух есть, поход ладят… На Двину. Чёрный бор собирать будто. Заместо новогородцев!

- Поедешь? - вскинулась и даже как-то прояснела голосом жена.

- Чево я там не видал! - недовольно возразил Мишук. Помолчав, прибавил: - Не. Покос у меня. Да и опосле, хошь… Вас тута вон больно много!

- С севера жемчугу бы привёз! - разочарованно протянула Катюха.

Мишук глянул. Жена с последних двоён сильно раздалась вширь, ходила враскачку, маленькая, не ходила уже, а колобком каталась по избе… «Отбыло твоё время, Катюха! - подумал он без злобы и жалости. - Ково нынче… Клуша-клушей. Только новгородцкого жемчугу тебе… Зады малым не подотрёт!»

Он по-прежнему любил её, любил её привычно-податливое тело в постели, но нынче всё чаще после любовных ласк подымалось в нём раздражение на жену, на её неряшество, детскую незаботность, на вечное недуманье о том, что может случиться наперёд. Пора бы и умнеть! Весь век в девках не пробегаешь!

- Наездилсе! - сказал он, невольно переходя на полузабытый новогородский говор.

- Сам же повторяшь, што тятя у тя всюю жисть ездил! - попеняла Катюха.

- Дак я у тяти один и вырос! Да и то чудом: Яшка, покойник, спас! Тут бы иной войны не было… - На недоуменные взгляды жены и Услюма (оба враз так и уставились на отца) Мишук, обтирая бороду и всовывая малому в рот кус хлебного мякиша, пояснил: - С Тверью! Ляксан Михалыч, слышь, ладит из Плескова к себе на стол… Тогды уж вси пойдём!

Поскрёб в горшке, доедая кашу. Запил квасом. Уставать стал нонече. Али ко грозе? Жарынь!

- Покос, покос! - ворчала Катюха. - Служишь, служишь, а чево выслужил? Дюжину ртов с одной деревни кормишь!

- Службой и живу! - обиженно возразил Мишук. - Все сыты покамест! Вона: холопов привёл!

- Холопи твои… Один там и вовсе, бают, нос задрал! Не деют ни лысого бесу! Никоторого тебе и покоса не будет!

Опешил Мишук, сперва не понял, подумалось грехом: так сболтнула. Но Катюха, твёрдо сев на лавку, глаза в глаза, ладом повторила злую весть, примолвив, что из деревни прислали, посельский Васюка Хромого приезжал, дак с им!

- Из двоих один, бают, работает, а второй, Офонька, блодит, не моё, грит, дело!

- Чего ж разом не сказала? - взъярился Мишук. - Чего молчала допрежь!

- А што, не поевши бы кинулси? - возразила Катюха, и на сей раз, кажись, была права. Мишук уже стоял, затягивая пояс.

Прорычал:

- Я ему покажу, чьё то дело!

Выходя, уже с порога, повелел:

- Никишка пущай, коли сыщется, едет за мной не стряпая!

Мельком подумалось: худо, что не отдохнул, не выстоялся конь… Помедлить? Но уже и с тревогою взглядывалось на небо и безжизненно громоздящиеся в вышине словно выцветшие облака - а ну как ежели дождь? В покос ить и своих молодцов не созовёшь! Кажен косит ежели не на себя, дак на боярина. Протасию, ему сколь ни буди косцов, всё мало, при таких-то стадах коневых! Одно спасение нынче - эти холопы, приведённые из Осечны… Ну, ежели, и они подвели! Всё ещё не совсем верил Катюхе, не хотелось верить. Мало ли и сбрешут чего!

Выезжая из улиц, Мишук мимоходом приметил две новые клети, срубленные днями. Москва расстраивалась на глазах. Все новые амбары, хоромы, избы прибавлялись по-за Неглименью, множились кузни, шорные, валяльные, седельные, щитные мастерские… Минуя ремесленное окологородье, он невольно придержал дыхание - такой кислой вонью несло от кожевен. Но вот начались огороды, пыльные сады, и уже пахнул, освежив лицо и разом наполнив грудь, вольный дух полей. Вот и первая берёзовая роща. Конь пошёл резвее, начались перелески, рощи. Однако жарко было и тут. Парило! И Мишук, изредка взглядывая в небо, на неживые сизые громады, утонувшие в жарком мареве клонящегося долу дня, погонял и погонял коня. За Сходней пришлось спешиться, покормить и напоить взмокшего Гнедого. Заночевал Мишук уже в Красном и, едва вздремнув, ещё в потемнях, уже снова был в седле.