Он ещё посидел, свернув в трубку грамоту. Вызвал боярина со сеней и шёпотом отдал наказы. Потом спрятал грамоту в окованный железом ларец, потянулся, почти сладострастным кошачьим движением выгибая спину, задул свечу и, улыбаясь в темноте, полез в постелю. Ульяна вздрогнула, невесть чем испуганная. Калита потрепал её по щеке и, засыпая, подумал, впервые, кажется, за все эти долгие годы: кто же кого переживёт? Он Узбека или Узбек его?
А через два дня пришла другая грамота, из Орды. И вести были тревожные. Возлюбленники Александровы сумели-таки напеть в уши Узбеку. Доверенный боярин писал, что без великого князя или, по крайности, сынов его никакого дела вершить немочно, понеже доброхоты тверского князя тако глаголют: вот Александр и сам едет, и сына своего послал, а Иван ни сам не едет в Орду, ни сына никоторого не шлёт, стало быть, лихо мыслит альбо на Тверь, альбо на самого кесаря ордынского! «Еди сам вборзе али уж сынов шли! - писал боярин в конце грамоты. - Иначе не вем, како ся и поворотит тута!»
Иван отложил послание, задумался. Ехать теперь в Орду, отослав посольство в Новгород с требованием запроса царёва, он не мог. Да и… нельзя ему быти тамо! Аще убьют Александра при нём - его же и овинят! Аще без него - возложат хулу на кесаря ордынского. А явить надо было покорство. Полное. Такое, дабы и Узбек ся удоволил досыти! А значит, надо было посылать сыновей. Всех троих вместе. «Весь род в руки твои предаю…» Тогда поверит! А ежели?
Симеон застал отца сидящим перед налоем и бережно разглаживающим руками ордынскую грамоту.
- Чти! - приказал Калита.
Симеон прочёл. Паки прочёл и паки. Бледнея, взглянул на отца:
- Нать ехать мне, батюшка. Возможно, и с Ванятой…
- И с Андреем тоже! - подсказал Калита. - Мне самому ныне скакать в Орду неможно. Без меня всё здесь порушит. - Помолчав, он прибавил устало: - Похоти Узбековы! Учнёт играть нами, яко кошка мышью. Не хотел я того, а достоит тебе ехати, сын! С братьями. Всем троим. Яко на суд или на милость ханскую. Без вас ничто ся не содеет в Орде!
- Понимаю, батюшка. И сам бы тя не пустил!
- Ну, понимаешь, дак поезжай не стряпая! И… не суди, коли что! - выговорил Калита непривычным для него жалобно-беззащитным голосом. Ещё помолчав и пригорбясь, едва слышно примолвил: - Убьют вас - всё брошу и уйду в монастырь.
Симеон пошёл было, но от порога оборотил к отцу и нежданно сурово и строго отмолвил:
- Батюшка! Об одном… Ежели Господь попустит… Забудь о монастыре! Не за тем еду к хану, чтобы пропала Москва и всё наше дело изгибло!
И - вышел. А Калита долго сидел словно в обморочном забытьи, прикрыв глаза ладонью и чуя кожей, сколь, по сути своей, непрочны все его ловчие петли и хитрые замыслы там, в Орде, и сколь опасен путь, по коему отослал он ныне детей и наследников своих.
Никогда ещё, кажется, власть, за которую дрался он столь упорно и долго, не была так мучительно, так безмерно и столь непереносно тяжела.
Глава 30
Александр до последнего часа не знал, зачем его вызывают к хану. От насильной смерти и до получения ярлыка на великое княжение владимирское - вот сколь широко размахивала ему судьба! Вот сколь наразно приходило гадать и размысливать ныне! Да и свои, из Орды, доносили так и эдак. То пугали, то ободряли надеждами. Почему бы хану, в конце концов, и не воротить ему великий стол? Увы, не одного Александра сбивали с толку Узбековы прихоти!
Посол Исторчей ещё весною много глаголал о том, что Узбек лишь ищет повода сотворить по воле тверского князя и, наделив великим княжением, вборзе вместе с сыном отпустит его домой. Знал бы Александр, сколь мало осталось жизни врагу его, да и самому Узбеку, и что все, что надо было ему сейчас, - это тянуть-затягивать, как умел тянуть покойный Юрий Московский, и - кто знает? Не поворотилась бы иначе судьба Твери? Но ни тянуть, ни ждать Александр не умел и зазывным речам татарина Исторчея поверил потому, что хотел поверить, хотел скорей кончить, разорвать этот изматывающий круг неуверенности, призрачных надежд и тайных страхов, и - как тогда, как когда-то, бросив горожанам роковое «жечь!» и тем обрёк свой город на гибель, а себя на десятилетнее изгнание - так и теперь не выдержал, не вынес того, что его противник, Иван Калита, вынес бы и выдержал седьмикратно. Почём знать? Протяни Александр ещё, мог бы и сам Узбек переменить решение, как ни тщательно готовил Калита торжество своей воли в Орде.
Только старая мать, великая княгиня Анна, нынче посхимившаяся и ходившая в чёрном иноческом одеянии (лишь ею и держался в единой горсти тверской княжеский дом!), только она почуяла сердцем гибель и пыталась остеречь сына. Настасья, та в суетах и заботах, в постоянном страхе за Федю, застрявшего в Сарае, как-то на этот раз не сумела почуять беды, далась и сама на обман посулов и обещаний ордынских.
- Сын! Послушай меня, старуху, не езди в Орду!
- Мне не ехать теперь, мать, - лишить ся придёт великого княжения навеки. А тогда - всё впусте, всё как ветром разнесено. Батюшка с Дмитрием не за то погинули!
- Сын! Послушай меня, глупую. Я мало уже понимаю, моё время прошло и ушло. Меня, такую, на том свети Михаил, твой отец, и не узнает, поди… Высохла вся, краше в домовину кладут… А только послушай старого сердца моего, не езди!
- Я воин, мать! Под жонкин подол мне ся не ухоронить! Чему суждено быть, то пусть и будет. А только, чаю, и Узбеку прискучила Иванова власть. Надо ехать в Орду!
- Много годов прожила я на свете и уже, верно, чужого веку остаток живу. И тебя, сын, гляди, по вискам сединою поволочило! Высок ты и статен, и собою хорош, и воин прямой, а только хитрости мало в тебе! Мужества много, а того, что у Ивана, ворога твоего, нет! Погинешь сам и Федю, внука моего, погубишь с собою. Не езди в Орду! Богата торговая Тверь, откупись дарами великими. Не езди, сын, послушай свою старую матерь!
- Фёдор и нынче в Орде. Боюсь, без моего приезду и его не отпустит на Русь Узбек. А заплачено досыти! Да и не откупиться серебром от ханской грозы! А там - дожидай новой рати нахождения, и снова мне убегать в Литву да сидеть десять летов во Пскове! А что станет с землёю, мать? Нет, поеду к Узбеку! Выручу сына, а Бог даст, и великое княжение ворочу нашему роду!
- На кого оставляешь семью, Сашок? Мне, старой, уже не достанет сил, ни жизни не хватит дожидать возрастия внучат, меньших твоих! На кого оставляешь Тверь?
- Костянтин управит за меня, ему не впервой!
- Костянтин лежит в тяжкой болезни, да и… Веришь ли ты, Сашок, брату своему?
- Верю, мать!
- Гляди. А я уж и в нём изверилась. Московка, Юрьевна, как хошь им вертит. Помру - не было бы вам всем худа от неё!
- Пустое, мать! То одни сплетни женски! Что ковры она перевесила твои в покоях да княжьих мастериц за своё дело посажала, дак ты и сердце несёшь на её. Жонка - жонка и есь. Век за хозяином, одною мужевой головой оба и думают!
- Ослабла я, сын, и верно, мелки свары наши, женские, а только не лежит моё сердце к дочери Юрия! Её ить отец батюшку твоего убил!
- Убил Кавгадый, мать! А приказал Узбек. К нему и еду на поклон нонеча! Самому горька чаша сия, да не уйти! Должно испить до дна!
- Не езди, сын! Хошь под жениным подолом, а пересиди грозу!
- Поеду, мать. Участь моя нынче в Орде. Ворочусь великим князем всей русской земли, а нет - всяду к батюшке с Митей, в том мире, в горнем, одесную престола господня. Судьбы своей на добром коне не объехати!
И он уходит. Высокий. Красивый. Седеющий. Прямой князь, витязь без страха и упрёка, щедрый с дружиной, хлебосольный в пирах, храбрый на ловах и на рати, гордый и капризно-невнимательный. Человек, которого можно любить и нельзя, неможно спасти…
А великая княгиня Анна, замотав тёмный вдовий плат и кликнув двоих младших дружинников, проходит, решительная и прямая, висячими переходами на половину своего предпоследнего сына, Константина, и чужой, ненавистной и нелюбимой московской его жены. Она идёт к нему, к больному. (Или не столь уж и больному, а лишь укрывающемуся - укрытому ли невесткой - от лица старшего брата и от её, материного, лица?!) Приход великой княгини нежданен. В бабьей суете, в сутолоке слуг подкатывает, кидается встречу толстоносая московка:
