- Спишь?

- Думаю.

- Не думай, спи! - нежно просит она и не выдерживает: - О чём ты?

Вот смутно шевельнулась борода, вот дрогнули губы… И тогда она, уже всё поняв, громко, отчаянно шепчет, перебивая:

- Не надо, не езди! Задавят, замучат тебя, как батюшку, как Митрия!

Он долго молчит, мерно и тяжко дыша, и потом, когда она уже начинает успокаиваться, молвит тихо:

- Князь я! И здесь покою не дадут. Отчину не воротить, детям по чужбине скитаться придёт.

Настасья, вся сжавшись от острой боли сердечной, прижимается к нему, словно уже теряя навсегда, бормочет, шепчет - сама толком не понимая, что и говорит, - что-то жалкое, своё, неразумное, женское:

- Не езди, Саня, Санюшка! На кого…

И Александр крепче и крепче сжимает трепещущие плечи жены и сжимает зубы до дрожи в скулах, чувствуя, что и сам не может заставить себя оторваться от неё, поехать в Орду, на смерть, но что и не ехать уже нельзя.

Уже всюду текли ручьи, солнце пекло вовсю и кое-где начинали просыхать улицы, а тут задул упорный сиверик, нанесло белёсой мги и пошёл снег. Дуром, что Пасха на носу, завьюжило, стойно Святок! На второй день сугробы выросли до крыльца, вновь замело обсохшие было пригорки, далёкие леса и деревни по окоёму утонули в серо-синем сумраке, а ветер всё дул и дул, завывая в дымниках, всё несла и несла метель белою тонкою порошей, и уже шапками молодого снега укрыло плесковские тёсаные кровли, уже мужики лопатами начали разгребать сугробы в улицах, дивясь необычной весне. И уже совсем по-зимнему гляделся убелённый порошею простор Великой, за которым, неясные в снежной круговерти, вздымались островерхие плесковские костры с долгими пряслами стен и хороводом размытых метелью сквозистых звонниц и куполов над ними.

Андрей Кобыла стоял в долгом бараньем ордынском тулупе и бобровой шапке и с удовольствием подставлял режущему ветру разрумянившееся на холоде лицо, следил, как в снежном дыму то возникают, то скрываются башни псковского крома, - словно белый холодный пожар бушевал над городом. (Когда летом Псков загорелся и выгорел весь, мало не до тла, Андрей вспомнил, глядючи на сизо-багровые, гонимые ветром облака огня, эту весеннюю небывалую вьюгу.) В дымно-белых вихрях, проносящихся вдоль Великой, маячил, то скрываясь в снежной круговерти, то появляясь вновь, одинокий вершник. «Ко мне али не ко мне? - гадал Кобыла. - А стало быть седни гонцу!» Вершник, в очередную вынырнув из метели, издалека помахал рукой. «Ко мне!» - понял Андрей и шагнул встречь. Микита, тверской ключник Кобылы, с докрасна иссечённым ветром лицом, свалился с коня прямо в медвежьи объятья своего господина. Смачно расцелованный в обе щеки, сбрасывая снег с усов и бороды, Микита полез было за пазуху - за грамотой.

- Постой! В горницу взойдём! - остановил его Андрей. - Екой ты поспешной!

Влезли в жило. Пока разоболокались, Андрей кивнул слуге, - мигом собрали на стол. Микита хлебал, обжигаясь, щи, ел хлеб, с удовольствием опрокинув в глотку чашу красного фряжского, налитого господином, а Андрей, хмурясь и крякая, шевеля губами, медленно читал грамоту сводного брата, Федьки Шевляги. Оторвавшись от письма, вскинул на ключника лохмы бровей:

- Серебро-то хошь прислал?

Тот, давясь куском, быстро закивал головою. Проглотив, наконец вымолвил:

- Четыре рубли новогороцких! А снедное везут обозом! - быстро примолвил он, видя, что хмурая складка на челе господина не разгладилась.

- Четыре рубли… Восемь гривенок… Мог бы и пять дослать! - пробормотал Андрей. - Шевляга, он Шевляга и есть!

Скоса кинув взгляд на тяжёлый кожаный мешочек, достанный Микитою, Андрей воздохнул и вопросил будто нехотя:

- Как там, в деревне?

- В Спасах? - уточнил Микита.

- Вестимо!

- А, Бог миловал! Даве глядел: кони справны, и сеять есть чем, рожь добра.

- Не блодит Офонька-то?

- Да… как ить баять? - Микита замялся. - Немного-то есь!

- Скажи, ворочусь - шкуру с живого спущу! - пообещал Андрей.

- Вот только в Замежье пакость приключилась, с Твердилою…

- Чего бы то?

- Человека убил!

- Ето постой… Какой же Твердило, кузнец?

- Он.

- Ну-у-у, - протянул Кобыла, - мужик доброй! Степенной мужик. Етот дуром и в драку не полезет! Князю доложено уже?

- Дак… В мёртвом теле… Князев суд…

- Мог бы Федька и пождать, не долагать! Узнай путём, што да как… Мню, не так-то просто тамо. За такого кузнеца, как Твердило, я и головную виру дам[25], не постою! - решительно присовокупил Андрей.

Микита почал было долагать о кормах.

- Ну, а Сивой-то, Мизгирь, - перебил Андрей, - какой ныне? Девок, поди, замуж повыдал всех?

- Дак што ж! Годы, господине!

- Уж и с приплодом, поди… Дивно! Помню, махоньки, едаки вот росточком, а востры… Утешные у него чада… А у Селянина, бочара, сын-от здоров?

- Которой?

- Да хошь… Верно, двое ведь у ево!

- Старшего-то Бог прибрал; кака-то болесть, не то остуда пала…

- А второй?

- Плотничает!

- Плотничает, говоришь? - переспросил Кобыла, поглядывая в маленькое слюдяное оконце, за которым бесновалась, завывая и шипя, вьюга, и с откровенною тоскою пробормотал:

- А как Селька косил! Загляденье! Меня ить не пораз окашивал! - И, крепко сжав щеки ладонями, покрутил головой.

- Стосковались, Андрей Иваныч? - участливо вопросил Микита.

- Не скажи! Во снях вижу… домой бы… с косою, по лугу… - признался боярин.

Встряхнувши гривой, Кобыла отогнал настырное, до боли, видение и вновь углубил очи в братню грамоту. Скрипнула дверь. Андрей было сердито повёл глазом (не любил, когда дети мешают разговору), но тут же и растянул рот в улыбке. Вошла боярыня. Ключник вскочил было.

- Сиди, сиди, Микитушко! - ласково остановила холопа Андреиха. - Добры ли вести привёз?

- Федюха четыре рубли прислал! - отозвался Андрей.

Боярыня только коротко вздохнула. (Тоже ожидала лишнего, ой как нужного в хозяйстве рубля.)

- Покуда сами не сядем на сёлах, порядку не жди! - с сердцем сказал Андрей. - Вишь, Твердило, кузнец, каких мало, бают, человека убил!

- Надо помогать, Андрюшенька! - живо возразила боярыня (понимала мужа с полуслова). - Может, ко князю сходить?

- Князя в екое дело мешать! Своих делов… С ханом… До нашего ли кузнеца нонече?! - Подумав, примолвил: - Однако схожу! Сраму б токмо не добыть… А по правде судить, так тово: преже разглядеть надо, кто убил и кого? Труженик завсегда прав, а тать, вор, пьяница и не сблодил, да виновен! С иным ничо не сделашь, не хочет работать - и на-поди! Куды такого? Каких детей воспитат?! Ну, разве в степь, ордынских гостей зорить… дак и то… Не! Коли справной мужик сам напал на татя и татя порешил, дак всё одно виноват тать! Иначе, коли всем равну исправу по «Правде» давать, дак татю-то и выгода, ему и своей головы не жаль, а справной мужик - отойди посторонь!

- Погоди, Иваныч! - примирительно, любуясь своим богатырём-супругом, отмолвила жена. - Вызнай путём, може, твой-от кузнец вовсе и не татя порешил, а из соседей кого!

- Пущай! - взъярясь медведем, заорал Кобыла. - Пущай! Грех не по приключаю… Всё одно невиновен в сем! Стало, имел нужду убить! Може, тот его травил-измывал, до ноздрей дошло, може, над дочерью, женой ли цего сблодил! Може, ещё иной какой тайностью одолил… А токмо… Знал ли кто за Твердилою хоша един грех допрежь? Никто никогда! На братчине иной свара, кто разнимет да утишит? Кузнец Твердило! Помочь кому какая надоба, починить што али там подковать, хошь и даром, - Твердило! А ты… Вишь… По людину смотри! А справны мужики никого зазря не порешат! У корел, вона, рыбного вора поймают на дели - сетью опутают и в воду! Коневого татя наши мужики изловят - кол в ж… и концы! Есь, всегда есь такой выродок, што не даст никому ни жить, ни работать, ну ни во что! Его, такого не убивать - он весь народ перепортит, как паршивая овца стадо. На что ни пошли худое, каку пакость - изменить ли князю, свово боярина убить, мужиков пограбить, - такой сыщется…