Десять лет назад тут были пепел и смерть, и десятки тысяч уведённых в полон сгинули в бескрайней степи. И вот вновь - амбары, лабазы, магазины, вымола и пристани; хоромы, избы, клети, поварни, повалуши, дворцы. Товары Востока и Запада: сукна и бархаты, лен и шелка, русские брони, уклад, франкские мечи, хорезмийский булат и свейское железо, замки, узорная ковань, златокузнь многоценная, лалы и яхонты, жемчуг и яшма, бухарская бирюза и закамское серебро, хлеб, соль, скора, русские и сибирские соболя, бобры, связки белок, куниц, горностаев, медвежьи, волчьи и рысьи шкуры, поливная глазурь и стекло, резная, точёная и расписная посуда, рыбий зуб и мёд, сахар и сушёные фрукты, рис и вино, церковные облачения и княжеские порты, иконы и книги…

Изографы тверской школы тонким узорочьем знаменуют страницы рукописей, удивительной живописью покрываются стены храмов, дивно прекрасны иконы тверского письма. Кузнецы и златокузнецы в художестве своём спорят с самим Новгородом и даже далёкою Византией. Казалось, что могло воспретить этой силе жизни, этой мощной струе бытия, этому возрождающемуся бессмертному древу? Срытая и сорок раз перекопанная, изменившая весь облик и даже имя своё Тверь, что знаешь ты днесь о великом прошлом своём?!

Странное то было застолье, ежели поглядеть со стороны. Пятеро великих бояринов трапезовали келейно, одни, без толпы кравчих, блюдоношей, певцов и гудцов, словно бы и не гостя принимали у себя, а татя ночного. Словно как там, когда-то, в далёкой Литве, в чёрной избе посадской, где они толковали о замужестве Клавдии и Иван точно так же, срываясь, бегал по горнице.

Было такое, что приходилось пировать отай. Татьба не татьба, а чего и похуже татьбы говорилось за этим столом.

Всё ж таки пир не пир, а стол был уставлен пристойно, и двое-трое самых верных молчаливых слуг неслышно появлялись, принося и унося мисы, блюда и кувшины и исчезая тотчас по миновении надобности. Разварная севрюга дымилась в серебряной немецкой супнице, и груда жареных рябцов ждала внимания сотрапезников, благоухая лесною изысканною горечью. И вина, и меды, и многоразличные квасы в поливной и кованой посуде, и сдобные пшеничные пироги, и белая, сорочинского пшена, каша, и восточные сладости, из Орды привезённые, - вяленая дыня, изюм, рахат-лукум, пастила, нуга и миндаль в мёду, - всё было пристойно, и всему отдавали должное пятеро за столом, но не затем и не к тому направлялось сугубое вниманье сотрапезующих.

Иван Акинфов, в бледно-зелёного шелка распашной домашней ферязи сверх тонкого привозного голландского полотна вышитой рубахи с парчовыми наручами, то присаживался к столу, то беспокойно вновь начинал ходить по палате. Брат Ивана, Фёдор, настороженно и недобро следил за ним, переводя подозрительный взгляд с Ивана на московского гостя, Михайлу Терентьича, ради коего и собрались они ныне. Двоюродника, Александра Морхинина, не было, зато сидели Андрей Кобыла и костромской боярин Дмитрий Зернов, внук великого Захарии, сын убитого некогда в костромском бунте Александра Зерна[29], приглашённый особо, ибо с ним, с этим немногословным и паки осмотрительным боярином, сидела тут, за столом, едва ли не вся Кострома, готовая откачнуть туда, куда склонит Зернов, крупнейший и сильнейший из костромских природных вотчинников.

А речь шла не о малом. Московит предлагал тверским боярам отъехать на Москву, ко князю Ивану Данилычу Калите. И как-то так сумел повернуть разговор Михайло Терентьич (впросте рек, но в простоте-то и есть сугубая сила!), что словно бы уже и говорил, и сговорил тверичей московский правитель. И чинами не обносил, и в думу сажал званых бояр князь Иван, и переяславские родовые вотчины наконец-то возвращались Акинфичам насовсем, без иных каких особых условий. Им бы возмутиться или рассмехнуть ныне, когда Александр вокняжил в Твери и стал тверским князем великим. Им бы и рассмехнуть, и указать на нелепость днешнего посыла и зова! А московский боярин, не смущаясь, к тому и вёл. О том и баял в застолье. Именно ныне. Именно по этой поре. Теперь. Был бы в сирости, в бегах тверской князь, нужен и скорбен - то было бы зазорно им отъехать князя своего. А ныне мочно отъехати с честию.

- Почто надобны так? - угрюмо вопрошает Фёдор Акинфов.

- Всех бояр, что служили по роду великому деду, Александру Невскому, собирает к себе Иван Данилыч. Всю землю суздальскую, что была при прадедах, при великом Всеволоде, тогда ещё, до татар…

- Изменить князю своему! - взрывается Фёдор.

Но Михайло Терентьич, обращая к нему внимательный лик, отвечает спокойно:

- Не об измене речь! О русской земле!

- Тяжкое слово молвил ты днесь! - задумчиво подаёт голос Зернов. Иван вновь вскакивает с лавки, начиная беспокойно ходить по горнице, и тени мечутся по тёсаным переводинам высокого горничного потолка.

- Мнишь ли, что в малой Москве узрим мы грядущее величие Руси Владимирской? - спрашивает осторожно Дмитрий Зернов.

- Мню и верю сему! - твёрдо отвечает Михайло Терентьич. - Ибо духовная власть православная на стороне московского князя. А духовная сила превыше земной и временной силы ратей и воевод.

- Тверские книгочии глаголют инако! - возражает Иван (но в голосе и мятущихся всплесках рук неуверенность). - Указуют на единодержавие государя, яко на способ возвысить землю, указуют на пример государей западных! - (Тут он краем глаза глядит на Фёдора. Братьев да Андрея Кобылу убедить, а сам он почти уже на стороне князя Ивана.)

- Слыхали и мы, яко сотворяет на Западе, да и в Византии кесарской тож! - отвечает Михайло. - Какой круль, деспот ли поддержан землёй, дак и побеждает, а слаб - нелюб никому, терпит беды и одоления ратные, яко кесарь Андроник! Без своей, римской, церкви католической и они бы там, на Западе, не много выстояли с единодержавием своим!

- Орда поддержала Александра! - упрямо возражает Фёдор. - Хан Узбек дал же ему великое княжение!

- Великого княжения владимирского не дал Александру Узбек. Мню, и не даст. А и даст - отберёт вскоре! И учнёт Александр Литву Гедиминову на Русь наводить да Новгород под себя склонять, и новые смуты затеются на Руси! Земле раззор, языку умаление. Михайло Ярославич, покойный, не тот был князь! А всё ж и он в сей трудноте не устоял! Ни Орда, ни Литва, ни латины, ни фряги не спасут Великой Руси! Мы сами ся должны и спасти и возвысить! Ты, Фёдор! И ты, Андрей! И ты, Иван! Припомните, бояре, великую киевскую старину! Како рекут ветхие летописи: от нас дрожала сама Византия! Мордва, черемиса и вядь бортничали на князя великого! Угры железными вороты творили каменные грады, боронясь от Руси! Литва и голядь на свет из болот не выныкивала; немцы радовахуся: далече суть за синим морем! Половцы именем нашим страшили детей в колыбелях! И по всем языкам и землям текла громозвучная слава Золотой Руси! А ныне: где Галич с Волынью? Где золотой киевский стол? Где Тьмуторокань, и мордва, и Булгар великий? В посмех и поношение стали мы народам, сущим окрест! Где величие церковное, где гордость книжная, где слава ратная? Где единство Великой Руси? Сами ся грызём и вадим один на другого! Глядим с надеждою на Запад и на Восток, мыслим себе спасения от бесермен и латинов… Посмех и позорище велие! Мы - великий народ! И на нас взирают все и поныне, яко на язык великий! От нас ждут иные спасения себе, и от нас же сожидают гибели вороги наши! Ибо низвели на себя и любовь и ненависть - да, да! И ненависть сущих окрест! Сломимся, не устоим, и они нас изгубят всеконечно! До корени, до последи последния, до малого младеня истребят! Не простят прежебывшего величия нашего, яко же и римлянам, и ассириянам вороги ихние! И сами возможем забыть отни заветы и прадедни святыни земли - нам не забудут и не простят того! Ибо великим в беде велией не прощают прежебывшего величества их! Паки реку: в единении языка русского ныне спасение наше на земли! В любови и дружестве гражан земли нашея, всех - и бояр, и кметей, и смердов! Колико весит пред тем рознь княжая и бремя власти, вручённой ханом Узбеком тверскому князю в Орде?