И Александр смеялся, отвечал, здоровался со всеми, двух-трёх обнял и расцеловал, и уже расступались, и уже стелили алое сукно по берегу до второй лодьи, с которой - в светлых потемнях не сразу узнанная - соступила на берег жонка, замотанная в широкий убрус, в высоком очелье, и едва не споткнулась, заспешив. Князь узнал, подбежал, поднял на руки. В пляшущем свете факелов бережно понёс свою княгиню назад, в лодью. А колокола с той стороны продолжали и продолжали бить радостным красным звоном, и весь берег, уже совсем потемневший, был теперь усеян огоньками факелов столпившихся у причалов и под стенами Крома горожан, что вышли встречать опального тверского, а теперь своего, плесковского, кормленого князя.

Сидели в большой палате Довмонтова города[16], под янтарными, в обхват, балками тёсаного потолка, за широким резным столом, покрытым камчатою тканою скатертью, за чашами с мёдом, квасом и иноземным красным вином. По стенам покоя тянулись опушённые лавки, стояли дубовые лари, ярко расписанные травами и обитые узорным железом, в коих хранились грамоты Пскова: договоры с князьями и гостями иноземными, купчие и дарственные на землю, домы и добро простых и нарочитых плесковичей, противни посланий архиепископских о делах градских и прочая, и прочая. Самые важные из грамот - вечевые решения и митрополичьи послания - находились в ларе собора святой Троицы, в самом Кроме.

Псковские посадники толковали с князем Александром и его боярами. Дело было для Плескова из важных важное: город хотел иметь своего владыку, дабы освободиться совсем от опеки «старшего брата» - Господина Новгорода. Обид накопилось много. Старший брат не урядил с немцы, не помог противу датского короля, не боронит от Литвы; меж тем: «владычное - подай, суд архиепископль - подай! Как што, наших в железа емлют и за приставы в Новгород, тамо сиди, не знай - жив, не знай - нет! И подъездное давай, и кормы, а коли не едет Плескову, всё одно кормы давай да бор владычень по волости! Хотим свово владыку! Уж отвечивать перед митрополитом - куды ни шло, а владыку новагороцкова не хотим! Да и то смекнуть: Василий-от Калика не ставлен ищо, рукоположат ево ай нет, поди знай! Самая пора бы, княже! Самая пора свово владыку нам!»

Александр видел требовательно и заботно обращённые к нему взгляды, откачнулся на перекидной скамье, уложил ладони на стол. Следовало помыслить путём! Гаврило Олсуфьев, доныне молчавший, теперь взял слово:

- Уж у нас, княже, и иерей есть, прилепо сану сему, муж благ, сановит и смыслен - игумен Арсений!

Арсения Александр знал и не мог не признать, что выбор плесковичей сделан был основательно.

- Помысли, княже, о сем, посиди с боярами! - заключили посадники, подымаясь, и оба поклонились враз. Так-то, мол: тебе, княже, кланяем, а и ты нас не обессудь, градские заботы наши, ради чего тебя на стол пригласили, исполни!

Александру нравились плесковичи. И честны, и храбры, и осторожны, когда надобно, и добродушны зело, а и себе на уме - простецами не назовёшь! Не думал даже, что свои бояре будут противу плесковской затеи, однако на думе княжой возникла пря, и немалая.

- Батюшка твой, княже, им воли не давал! - твёрдо говорили старики. - Сядешь, Бог даст, снова на стол великий, будет у тебя с ними муки! Как бы сии плесковичи повострее новогородчев не стали! Им только свово пискупа и не хватат! Уж иная власть, почитай, вся в руках ихних! Тебе, княже, татебное да княжую дань дадут, а боле ничего не проси!

Немчин Дуск важно кивал головою:

- Премудрый Аристотелиус тако глаголет: малым государствам, в коих один токмо град, подобно древним Афинам или граду Плесковскому, пристойно есть имати правленье демократикус, сиречь народное, а великим - единодержавие достоит, королевская либо цесарская власть. Ибо малые грады не возмогут землю вкупе устроить, подобно тому как и Новый Город со Плесковом немирны суть. И к сему потребно понуждение свыше, от цесаря, дабы по всей земле - един глава, един закон судный!

- Пристойно то али не пристойно, рассудити нать! - раздумчиво начал Иван Акинфич (он больше всех не любил немчинов - новых возлюбленников князя Александра). - А токмо вот чего прошать хочу: како о сём Гедимин мыслит? Не то мы тута наобещаем, а окажет после… хозяина, вишь, не спросили!

О «хозяине» Иван рек не без умысла и тотчас попал в больное место. Александр нахмурился. Брови сошлись у переносья, потемнели глаза. Стал чудно хорош княжеский лик (сам знал, что хорошеет в гневе, почему, гневаясь, иногда любовался собой).

- Рано, Иван, меня в литовски холопы записал!

- Не гневай, княже! Молвил непутём, да и безлепицу, - тотчас повинился Иван, низя глаза, - а только митрополит-от ныне в литовских палестинах, сам знашь, княже! Могут и не пропустить!

- С братом моим, Гедимином, у нас ряд! - строго возразил Александр. - А ещё и эта вот грамота!

Он выложил на стол развёрнутый свиток, показал Акинфичам. Оба, Иван с Фёдором, склонили головы, шевеля губами, стали честь про себя. Иван первый оторвал глаза от грамоты, поднял чело, как-то разом вспотевшее, вынул цветной плат, отёр лоб. «Это что ж, - подумал, - эдак-то и с Ордою учнём ратиться?»

Грамота была тайной, далеко не все и ведали о ней. Александр мгновением пожалел даже, что показал её Акинфичам. Не то что предатися могут, а - возревнуют, что без их ведома заключил тайный ряд с Гедимином. Жалеть, однако, было поздно. Фёдор Акинфич, в свой черёд, дочёл грамоту. Пробормотал:

- Это ино дело… Только как бы и нас Гедимин не подвёл, яко немцев орденских в свой час!

Он тоже покосился на Дуска с Долом, и хоть сии немчины были не из кесарския земли, а всё же и ему, как прочим, казалось, что всё единако: что из Помория, что из датской либо саксонской али иной какой стороны - немчин он немчин и есть! Хоть бы и православную веру принял, а всё не свой! Вишь, Аристотелевы хитрости вспомнил, а что рек? И так и эдак поворотить мочно! Однако договор с Гедимином - не их ли работа? Пото и приблизил к себе князь! Ох, не подвели бы нас католики, да и сам Гедимин Литовский!

Александр Морхинин, тот так прямо, колюче, и брякнул:

- Отколе, княже, начнём мы собирать русскую землю? Отселе - дак мочно и епископа ставити Плескову! Токмо одно спрошу: мы али Гедимин?

Игнатий Бороздин о договоре тайном знал. Но всё же и его смущала затея с епископом. Ежели, как молвят плесковичи, сам Гедимин тоже поддерживает Арсения, то не его ли думою всё сие створилось? И ещё поглядеть, кто стоит за спиною Гедиминовой? Нет ли здесь новых латинских козней?

А князь Александр, скатав и спрятав грамоту, не то чтобы подумал, а представил себе и лица вятшей псковской господы, и давешнюю толпу с факелами на Великой, и радушие, царившее на вчерашнем пиру, данном плесковичами своему князю… Было легко, хорошо было здесь после скитаний по Литве, и хотелось этим людям, что так его любят и так ждут помочи от него, оказать эту помочь широко, по-княжески, не думая о том, что произойдёт из того в грядущем. (Когда-то так же вот бросил Александр разрешающее слово там, в Твери, где чернь громила Шевкала с дружиною. Бросил, повелел… и вот сидит во Пскове, а Тверь сожжена и в развалинах!) Ах, сладко, всё равно сладко подчас и не думать ничего наперёд! Вот они сидят, толкуют, решают, опасаются предбудущего лукавства плесковичей. А умри Гедимин, и что грамота сия? Или Узбек? Или Иван Московский? Или татар поразит какая беда: мор, джут, рать неведомая? Сколь много решал батюшка-покойник, а чем кончилось? Оба, и он, и старший брат Дмитрий, в могиле, а ему, Александру, судьба пала бегать из веси в весь! О нынешнем дне помыслите, воеводы! Вот нас встречают, кормят, дали угол и кров над головой, встали за нас едва не против всей земли русской! Хранили нашу казну и семьи наши честно и ныне призвали опять к себе! Что ж мы будем боятися близких своих, заботно гадать о грядущем, коее то ли будет, то ли ещё и нет, а упустим нынешнее - светлую радость дня сего на ничто обратим! Не прав ты, Иван, и ты, Захария, и ты, Онтипыч, не прав! Не всё свершишь злою думою да насилием! Да и безлепо нам отказать ныне плесковичам - ужель вы, бояре мои, не набегалися по Литве?