Как заблудивший во тьме пещерной страждет добратися скорей до крохотного света вдалеке, так и ему сейчас, склонённому на холодный камень, блазнит далёкий свет - светлое видение пред мысленными очами: белый отрок в рубашонке белыми ногами стоит в высокой траве. И видит Иван, что отрок сей - Симеон, дитятей, и, стоючи так, спрашивает его:

- Ты почто меня родил?

- Прости сын, прости! - молит Иван. - Господь повелел мне иное!

- А ларец кесаря Августа, а шапка Мономаха? - обиженно прошает дитя.

- Выдумал я, сын, не ведаю про ларец, и шапку сию отец мой привёз, яко древлюю, из Володимера.

- Нет, то шапка Мономаха! - упрямо возражает мальчик. И тает… И глас трубно звучит с высоты:

- Но Мономах изрёк: «Каждый да держит отчину свою!» Ты же изменил делу его и преступник есть на земли!

- Нет, я собираю власть, дабы совокупить землю по мысли Мономаховой! - возражает другой неведомый голос.

- Господи! Не сможет он! Не удержит! - взрывается и взывает Иван, подняв очи горе.

Промчал шмель, порвал натянутую преграду, и вот на тоненькой, невидной глазу ниточке вновь повис паук, неустанно восстанавливая свою прехитрую сеть! И эта ниточка - первый крик души, первый протест смертного господу своему:

- Не удержит!

И человек, распростёртый на плитах, жалкий прах бренного бытия, начал восставать на господа своего, не желая, не в силах смирить и отринуть себя самого от содеянного им дела.

Право и правда! Право было за ним, вручённое ханом ордынским, и правда служила ему, доколе не вышел срок, ибо не он, а Юрий начал великую прю с Михаилом. Теперь же он строил здание своё противу и права, и правды.

- Юрий первый, не я! - кричала его душа.

- Не лукавь! Юрко не имел совести, с него, как с язычника, и спрос другой. С верного спросится. С властителя больше, чем со смерда. Кому больше дадено, с того больше и спрос: с взрослого - не с дитяти, с боярина - не со смерда, с князя - паче боярина, с верного господу - паче язычника и невегласа, с честного - паче плута. Пото и нет большего преступника, чем отметник («ренегат» - скажут в иные века), отступник Родины и Бога своего. Иуда Искариот потому и больший всех отступников на земли, понеже был избран в число верных самим Иисусом.

- Господи! - кричит Иван. - Ты дал мне власть и волю похотеньям моим, ты оберег и возвысил меня над прочими в русской земле! Я исполнил волю твою и невиновен есмь!

Пусть я смраден! Но иные, пошедшие за мною?! Земля, язык, присные, поверившие в меня! Соблазнил их аз, и ты днесь оных, соблазнённых мною, караешь вместе со мной! Не прав ты, Господи!

Ввергни дух мой в геенну огненную! Разотри кровь мою по плитам собора и плоть мою изжени птицам на съедение, но сохрани дело моё нерушимо!

Чему казнишь, чему поражаешь мя перуном своим! Помилуй мя, Господи! Помилуй и спаси ещё раз в сей великой нужде! Помоги! Изреки слово жалости! Протяни луч света и нить спасения недостойному праху моему!

Господи! К тебе воззвах и к тебе прибегаю! Изжени мя из числа праведных, но дай довершить начатое!

Да, я возносил главу свою гордо и величахуся в ослеплении сердца своего. Прав ты, наказуя мя, Господи! Но спаси, яко спасал дондеже, и вновь не отринь! Веси ли ты моление моё, и скорбь, и жажду мою, и тоску, и печаль, и муку мою? Отзовись!

Молчание. Лазорью, жёлтою и красною охрой сияют расписанные стены храма. Лики святых строго взирают с высоты на смертного, что мечется внизу, в отчаянии вздымая руки горе.

- Веси ли ты днесь смирение моё, и скудоту мою, и страсть перед тобою, Господи! Внемлешь ли ты покаянию моему? Отзовись!

Вопль человека падает в пустоту. Молчание.

- Господи Боже! Не могу я отринуть содеянного уже и токмо об одном - о спасении земли моея в веках пребудущих молю тя, великий и грозный! Спасёшь ли ты, сохранишь ли землю мою, ю же запятнал и пятнаю мерзким деянием своим? Молви, Господи!

Молчание.

- Господи! Ты молчишь при скорби раба твоего! Ты наказуешь мя сугубо! Наказуй! Губи! Но токмо ещё об одном молю тебя ныне! Пусть грех мой со мною единым снидет во тьму кромешную, туда, где вопль, и воздыхание, и скрежет зубовный, но очисти грядущих по мне! Наследника моего Симеона не погуби десницей своей! Изреки днесь, яко пощадишь род сына моего и за грех отца дитятю праведного не накажешь!

«Накажу!» - отвечает Господь.

Судорога пробегает по членам коленопреклонённого. Потемнело в глазах. Он поднял очи, увидел глаза Спасителя, и всё поплыло пред ним. Князь, сжав зубы, плашмя, ничью упал на каменный пол храма и тяжко застонал, не разжимая зубов.

- Всё равно, Господи! - прошептал он, роняя слёзы и перекатывая воспалённое чело по холодному камню. - Всё равно! Я не могу иначе!

Александр возвращался в Тверь победителем. Правда, с ним вместе ехали татарские послы, Киндяк с Авдулом, от коих вскоре тяжко пришлось тверской земле, ехали данщики и должники, коим изрядно задолжал Александр, раздавая подарки в Орде. Вновь и опять повторялась старая политика обирания Твери Ордою. Правда, нелёгкое будущее ждало его и в Твери, где как-никак десять лет правил Константин Михайлович, где многие и многие успели умереть, и подрасти, и народиться вновь, где должны были начаться свары и споры старых бояр, оставшихся в разорённом княжестве и вместе с великой княгиней Анной подымавших обезлюженную землю, с теми, кто бежал вместе с Александром, а сейчас победителями возвращались восвояси, на прежние поместья и селы. А ещё большие свары - тех и этих с пришлыми иноземцами, что теперь облепили Александра в чаянии его успеха и уже не желали уступать мест коренным русичам.

И ещё должен был Александр брать теперь на плечи бремя споров с Господином Великим Новгородом, как никогда усилившимся под руководством лёгкого и ясноглазого строителя - архиепископа Василия Калики.

И ещё, и главное: хоть и великим князем ехал Александр из Орды, но не великим князем владимирским. И титул давал ему только независимость от Калиты, право самому давать дань татарам и как с равным вести дело с московским государем, но власти вышней, власти в стране, во всей земле залесской титул великого князя ему не давал. Так, полно, победителем ли возвращался к себе Александр?!

И всё-таки Александр возвращался в Тверь. И с ним возвращались надежды великого города.

- Едет! Едет батюшка наш! - весело кричали друг другу купцы в шумной толчее лодейного и людского толпления на вымолах, где груды и горы товаров сгружались и перегружались с лодей на причалы и с причалов в паузки и лодьи. В кипении торга, в звонкоголосых кличах братчинных сходбищ, всюду повторялось одно: «Едет, едет батюшка-князь!» Князь, который властно возьмёт в руки кормило тверского корабля и поведёт его вновь к богатству и славе, к новому одолению на враги. Посадские радовали, поминая позор давешнего погрома и сожидая от князя щедрот и льгот родимому городу. Бояре чаяли княжьих милостей и богатых кормлений, ратники - походов, добычи и славы. Книгочии, в тиши монастырских книгохранилищ переписывающие скорбные строки летописей, готовились торжественно возвеличить и запечатлеть на века деяния сына Михаилова.

Возвращался князь из легенды, князь-спаситель, князь величавых надежд, коим он стал за десять лет своего отсутствия. И били, и били красным праздничным звоном колокола, и гудел самый большой, ещё Михаилом Святым литой колокол, и благовестили в звонкие била по всем великим и малым храмам, сущим окрест.

Мог ли он, живой, удоволить их всех, содеявших его чуть ли не святым, чуть ли не воскресшим Михаилом? А он к ним - с татарами, с данями, поборами и долгами… Мог ли? И какову надо было бы быть ему, дабы уцелеть, устоять на такой высоте?

А колокола били и били красным праздничным звоном; и разубранные, под коврами, кони, и клики, и радостные слёзы посадских жонок, и слишком уж деланно-радостные объятия братьев и братних жён (этим в радость ли возвращение на стол старшего Михайловича?), и вопли прислуги, и стройное пение причта церковного, и тысячеустая языческая «слава», покрывшая все прочие звуки и гласы, даже и звоны колокольные…