- Почто ты так?! - спокойно, без обиды отозвался Андрей. - Я ить здеся сижу, с вами! И молодцы мои тута, в Литве! Мне ить и воротить во Тверь мочно было! Сам знашь!

Он бережно олапил глиняный кувшин, подержал, болтнул. Почуяв пустоту, приподнялся, осторожным медведем двинулся по горнице, пригибаясь, чтобы не задеть потолочин. Легко приподняв жбан, налил полный кувшин пива и воротил к столу.

- Пейтя, гаспада! - сказал по-псковски, для смеху, и широко улыбнулся. Не любил, когда при нём зачиналась какая брань. Самого Андрея Кобылу ни разобидеть, ни раззадорить на спор было решительно невозможно. Присев и отпив, он шумно вздохнул, поглядел в потолок:

- Хлеб уже убирают! - сказал, ни к кому не обращаясь, и хоть не примолвил ничего, а стало понятно, что убирают там, дома, в Твери. И ещё показалось трём другим, что не так уж и важно, пойдёт ли нет Клавдия за Родиона, дело в сам деле семейное!

- Ты, Андрей, како мыслишь о делах наших? - посбавив тон, хоть и по-прежнему хмуро, вопросил Александр Морхинин. (Он сидел нахохлясь, глядя выпукло-рачьим взором, стойно родителю, и островато, неприступно отгораживался локтями от прочих.) - Како мыслишь, почто мы сидим тута и до чего досидим?

- А никак не мыслю! - добродушно и просто отмолвил Андрей. - Сижу! Был бы дома, пошёл нынче сам, с горбушею, валить хлеб. Люблю пройтись эдак-то по яровому! - Он усмехнулся вновь румяно и молодо, давая сотоварищам волю подтрунить над его пристрастием к мужицкой работе. Пожал широкими плечами: - Как ни то да образует! Либо Узбек умрёт, либо ещё что содеет. Не век же нам по Литве горе мыкать!

- Плоха надея! - пробурчал Морхинин.

- А ты, Александр, каку думу думашь? - строго спросил его Фёдор, так и не тронувши пива, поставленного перед ним Кобылою. Он был суше Ивана, узкобород и неулыбчив ликом, а потому казался иногда годами повозрастнее брата, да и говорил так вот, строго и неотступно, почитай, со всеми и всегда. Фёдор был воин, стратилат, и вынужденное сиденье в Литве ему было тяжелее, чем Андрею Кобыле.

Александр повёл рачьим выпуклым глазом в сторону двоюродного брата, передёрнул локтями, сказал - в стол:

- Мыслить надобно о Руси! А не о своих вотчинах!

- Дак и откажись от вотчин тех! - вскипел Иван.

- Почто? - хмуро подняв на него глаза, вопросил Александр. - Вотчины нам дадены за службу князю своему в володенье и в род! Пото надлежит и честь рода блюсти неотступно!

- А мы тут, в Литве, - круто остановясь, выкрикнул Иван главное, о чём молчали допрежь, - кому ся деем пользу: Руси али Гедимину литовскому? Он ить и веры не нашей!

- В веру православную Литву и перевести мочно! - примирительно прогудел Андрей Кобыла. - Тута и так православных християн поболе, чем невегласов литовских альбо католиков…

- Другую Русь зачинать? - вопросил Фёдор сурово. Ему в ответ промолчали. Другую Русь, Русь литовскую, с чужими князьями во главе, коих ещё надлежало крестить в православную веру… О таком тяжко было и подумать. Нет, воротить бы Александра на великий стол да поприжать Москву… Но все поняли вдруг, что, пока они будут которовать с Москвою, Гедимин станет усиливать себя за счёт русских земель, и кто знает, чем кончит этот настырный литвин, получивший стол непонятно как, едва ли не угробив своего покровителя, Витениса[11]. Такой ни перед чем не остановит! И в молчанье, обнявшее четверых, в согласную думу земляков Фёдор уронил колюче и жёстко:

- Одно скажу: с Ордою Гедимин не сговорит! Да и с немцем, пожалуй, тоже… С Узбеком на Смоленске соткнутся они… А вот како надлежит нам ся вершить - не скажу. Ты, Александр, всё знашь, всё постиг, молви!

- Католики жмут… - отозвался Морхинич недовольно. И помедлив: - Видал сам, какая она, Литва! Сила есть, а вот броней добрых… Немец, он в железе весь. Без нас, без Руси, им тута не сдюжить! Понимай сам! На сем дели можно и Твери выстать, можно и новую Русь зачать. Не с Москвою ж нам лобызатися! Дядя Акинф убит под Переславлем, Давыд - с ним вместях. Мы-ста едва ушли! Михайлу-князя москвичи уморили, Дмитрия Михалыча тоже - без Ивана Данилыча не обошлось! Худой мир с таким соседом! А как великое княжение добывали? Юрий - из-под шаровар своей татарки[12]; Иван - уж не знаю, не сам ли Узбеку ся давал… Нынче Ростов ограбил под дочерним подолом, дочиста, бают. Срам! Великий князь! Смердич, одно слово!

- Не скажи, Александр… Иван Данилыч умён… - раздумчиво возразил Фёдор. - И умён, да не наш! - круто окончил он и поднял глаза на брата: - Берегись, Иван! Окрутит тебя тёзка твой, сам и не почуешь! Хитрее Данилыча нам с тобою не быть!

- Весок жалко! - просто сказал Иван. - А Клавдя что ж… Ей и я не укажу, коли не восхощет! Андрей вон бает: «Дело семейное!» Я и сам так мыслю… А потом… Мне-ста способнее станет туда-сюда ездить, может, и не столь хитёр твой Данилыч, на деле-то!

- Он мой, как и твой! - возразил Фёдор и, помедлив, прибавил: - Повидь Клашу. Пущай сама решит! В сам дели, не Русь продаём, свадьбу сводим! Ты, Александр, как ся?

- Я двоюродный! Была б родная сестра, ещё подумал бы, пожалуй. Только не по праву мне это. Хоть и двадцать пять летов прошло, а всё - убийца он, Родион-от!

- На бою ить, на рати дело-то створилось… - протянул неуверенно Иван. (Родион, и в самом деле, мог ведь не убивать родителя, или уж… Голову-то на копье - грех какой!)

- Над воином так не деют! - строго произнёс Фёдор вслух то, о чём подумал Иван. И вновь решённое было ими дело невесомо зависло в воздухе.

- Андрей! - почти с отчаяньем вопросил Иван. - Ты-то как?

- А что я? - отозвался румяный великан. - Ты Клавдю прошай лучше. Ей жить-то! Или уж в монастырь пойти… И то - годы не малые!

И при слове «монастырь» вновь задумались братья. Как-то упустили до сей поры. Надо было Клавдии давно жениха сосватать, да вот… Ростила дочерь. Убивалась по Давыду. А там и дочерь болестью в могилу унесло, и годы прошли. Тут и знай, и думай!

- Вот что, Иван! - решился наконец Фёдор. - Прошай Клавдю, как она. А только… Знай, Иван, я с тобою, куда ты, туда и я. Уж братней доли не отрину. Только и ты, тово! О Руси думать надо в первую голову! Это Саша правду бает! А князю своему изменить - Родину порушить. Мы за Русь в ответе с тобой. Да что - все четверо! За людей, за смердов, за Тверь пожжённую, за убиенных на той рати Шевкаловой… Тебя не остановишь, знаю. Может, и Клавдия решит взамуж пойти. А только - сказанного не забывай, брате!

Выпили. Про себя каждый подумал почему-то о браке Клавдии как уже о сговорённом, хотя и не знали, как ещё решит сама сестра. Но и то сказать: сестра в братней воле. Ей, коли похочет своего добиться Иван, две дороги только: в монастырь или в постель супружескую. А отсюда, из Литвы, не усмотришь, не услышишь, коими глаголами станет улещать Клавдию старший брат! Потому и хмурились и молчали. И ещё потому молчали, что было подозрение на Ивана: а всё ли сказал им брат или ещё и иные посулы принял он от князя московского? Горько было думать о сём Александру, а Фёдору и подавно. Но Иван, ради своего похотенья, на многое мог посягнуть, да и посягал не раз! Было за ним такое, не скроешь, не забудешь, хоть бы и хотелось! И только Андрей Кобыла, широко улыбнувшись, простодушно остерёг Акинфича:

- Смотри, Ваня! Сестру не насилуй, пущай сама решит! Так-то, по сердцу, лучше, способнее! И тебе опосле покой будет на душе! Противу совести да противу воли ежель чего сотворишь, после сам ся покаешь сто раз!

Родион Несторыч после смерти первой жены и детей так и не женился вновь. Глухое отчуждение, вот уже четверть века, с того памятного боя под Переславлем, окружавшее его в среде бояр московских и несомое им уже привычно, как крест, как судьба, как неизлечимая нутряная болесть, да гордость, тем большая, чем больше чуял он это, после убийства Акинфа Великого, настороженное недружелюбие - верно, они и не позволили Родиону искать невесты среди этих чванных московитов: Редегиных, Афинеевых, Окатьевых, Кочевых… Все они не стоили его перста мизинного! Он один, со своей кованой ратью, весил больше их всех - так, распаляя себя, думал порой московский воевода, в иное, более спокойное время понимавший, что и Протасий, и Бяконт, да и не они одни, не менее его значат (а то и много более!) при дворе московском. Но так или иначе, а высокий седоусый красавец Родион старел один в своём сходненском гнезде, в тёсаных хоромах, в окружении слуг, приживалов, собак и соколов (охоту любил он превыше всего), среди случайных наперсниц своих, коих часто менял, никогда и никоторую не приближая к сердцу, почему они и приходили и исчезали, не оставляя следа ни в домашнем быту, ни в памяти боярина.