- Как жить? Служишь - дак и служи! Тебе и корм, и всё тут, а уж до вышнего не досягай! Руки обожжёшь!

- Всё одно, батя! Полюбила ж она ево! Баешь, в монастырь ушла после… Дак заместо монастыря… Мог и князь дочку свою уважить! Не всем ить головы рубить заподряд!

- Эх, Никита! Всякому людину по земле, по деревням честь! По породе, по роду! А кака у нас порода? И каки селы ти?

- Ну а чем плох наш род? - не сдавался Никита. - Дедушко вон грамоту на Переслав покойному Даниле привёз! Цело княжесьво подарил! Сам же ты про то не пораз и сказывал!

Мишук вздохнул, хотел протянуть руку, поерошить волосы:

- Зайчонок ты мой! Ничего-то ты не понимашь ищо!

Но сын вскинулся гневно. Выдохнул с обидою:

- Не замай! Уж я не малый какой! А и через женитьбу можно в бояры попасть! И по заслугам тоже, коли князь наградит! Перво-ет бояра сёла ти за што получали?!

Усмехнулся Мишук. Промолчал. Не то обидно было, что огрубил его Никита, а то, что всю его жизнь словом одним перечеркнул. Вот и не погладишь уже! Сын был чужой. Нравный и гордый. И хотел большего, чем он, Мишук.

Тусклым золотом осени залиты поля. Леса в багреце и черлени. Холодно-звонкое небо над головой. И звенью дрожит и трепещет терпко-прохладный воздух, в коем призывно и ясно звучат рога и заливистые голоса хортов.

Серая щетинистая туша вепря метнулась из кустов под ноги коню. Александр на полном скаку ринул сулицею. Тонкое древко, словно зыблемая ветром трость, закачалось над мясистым горбом кабана. Зверь крутанул мордой, сунулся вперёд, пытаясь загнутыми клыками достать пах коня. Александр вовремя поднял скакуна на дыбы и, выпростав носки из стремян, обнажая короткий охотничий меч, почти свалился прямь матерого великана. Тот порскнул, хрюкнул, сгибая шею, но бело-рыжий любимый Князев хорт уже повис у него на боку. Александр, не позволяя зверю распороть брюхо хорту, пал на колено и изо всей силы вонзил меч снизу вверх меж передних ног обречённого вепря. Тот издрогнул, стал, и тёмно-алая кровь хлынула у него из пасти. Вепрь задрожал, оседая на задние ноги, ещё попытался, уже бессильный, ринуть на князя, едва не стряхнул вцепившихся в него псов и начал тяжело заваливать в смятые рыжие травы. В очи князю бросилось румяное лицо доезжачего и двух осочников, что мчали на расстилающихся, словно летящих, конях ему на помочь.

Александр встал, вырвал и отёр меч. Ему уже подводили коня. Кругом множились разгорячённые охотою, на горячих, храпящих конях, люди - бояре и челядь. Псари оттаскивали собак. Кабан ещё дёргался, поливая траву темнеющей кровью. Даже и теперь, поверженный, он всё ещё казался велик и грозен.

Александр легко, чуть-чуть гордясь собою, взмыл в седло, отёр невольный пот со лба, ясно оглядел сотоварищей. Вдали трубили рога, заливались псы, а по полю подскакивал к нему, махая шапкой, кто-то совсем чужой и ненужный в этой охоте… Верно, гонец? И князю на миг стало жаль прерванной ловитвы. Но гонец уже был близко, и, знаком велев подобрать добычу, князь, в окружении бояр, шагом поехал встречу ему.

- Из Орды, от цесаря Узбека! - выдохнул вестник, доставая из-за пазухи кошель и из него свёрнутую трубкой грамоту с вислыми серебряными печатями. Александр, прихмуря брови, принял и развернул пергаменный свиток и уже по первым строкам, не читая, понял: свершилось! Узбек звал его к себе, в Сарай.

Гонец говорил что-то, что-то толковали бояре. Всё ещё заливались хорты и трубили рога в дальних перелесках, а у него звоном стояло в ушах и гудом гудело в голове то, давнее, сто раз решённое, но только теперь подступившее так вот, вплотную. Уже не гонцы, не сын даже… Его, его самого звал к себе этою грамотою Узбек! И уже теперь медлить стало нельзя ни часу.

Он плохо помнил, как воротил с охоты домой, во Псков, как суетилась и плакала Настасья, ликовали и тревожились бояре, хлопотали и толковали о чём-то псковские вятшие. (Нынче, в чаянии славы Александровой, они опять отказали на подъезд новгородскому архиепископу Василию Калике, и тот проклял строптивый пригород.) Намечали путь в обход владений великокняжеских - не переняли бы москвичи невзначай… Александр уже весь был там, впереди, в Орде.

Он ехал один, сына, Фёдора, порешив оставить пока во Пскове. Мелькали пёстрые леса, жёлтые поля со скирдами сжатого хлеба, проходили грады, рядки и починки. Мало задержав в Твери, княжеский обоз пересел с телег и повозок на лодьи, учаны и паузки - и пошли извивы Волги, города свои и чужие: Кашин, Кснятин, Углич, Кострома, Ярославль, Городец и Нижний… В иных остерегались приставать, даже и проходили мимо по ночам. Осенняя синяя река борзо уносила князя от дому и близких в чужие Палестины, в Орду незнаемую, где ждали его (и уже немочно поворотить назад!) смерть или слава.

А он лежал под раскинутым шатром, следил проходящие мимо берега и думал, что вот так, как эта река несёт и несёт воды свои в далёкое Хвалынское море[26] и не возможет никогда поворотить назад, так и он обречён, вынужден ради дома, жены, золотоволосой утехи своей, ради детей, у коих иначе отымется и власть, и земля, и права княжеские, идти на то, чего он втайне совсем и не хочет: спорить с Иваном Московским о вышней власти в русской земле. Ибо только так, только победив в споре о великом столе владимирском, может он сохранить детям княжение своё! И ещё была горечь: о гордости своей, княжеской, которую нынче должен будет он бросить под ноги хану Узбеку… А то, что кишело кругом: рознь с братьями, Константином и Василием, привыкшими уже править без него, Александра; хитрая возня католиков и Гедимина; надежды плесковичей и замыслы Великого Нова Города; ликование бояр, своих и иноземных (и рознь своих и чужих, лишь недавно открывшаяся ему); и судьбы Твери; и чаянья гостей торговых - всё шло мимо, мимо, мимо, как зелёно-жёлтые волжские берега, уплывавшие дале и дале, как родина, Русь, сокрывшаяся от него за кормой…

Десять лет - немалый срок и в обычной жизни, а в жизни государя, отягчённой суедневными заботами правления, это и вовсе великий срок. Чувства стареют, мысли меняют течение своё, и многие из тех, кто был кровно задет и изобижен тогда, уже упокоились в земле. И сам Узбек, повелитель четверти мира, постарел и устал и на многое уже смотрит иными глазами… Любил ли он брата Шевкала, убитого в Твери? Он мстил за родича, мстил, потому что закон великого Чингиза велел всегда отмщать за убийство послов. Но уже и та Тверь погибла в огне, и наказана была преизлиха тверская земля. До самого далёкого Чина докатила волна полоняников русских, уведённых татарами из Тверского княжества. И уже давно наскучила тайная возня придворных, доносы и взятки, шёпоты и наветы, сокровенные борения страстей у него за спиной. Он знал, он уже понял давно, что то, что решат они все, он перерешить не сможет, если б и захотел. Брак дочери, которую он выдавал за египетского султана и четыре года не мог сдвинуть дело с места, пока не ублажил и не удоволил русским серебром всех своих жадных родичей, брак этот вразумил его паче поражения на Кавказе, паче неудачной, вялой и бестолковой войны с Литвой, в которой не было твёрдых побед, а после набегов, грабежей и убийств земля почему-то всё больше и больше подпадала под власть Гедимина…

Но днесь, в деле с князем тверским Александром, советники тянули в разные стороны, и Узбек мог только догадывать, сколько тверского и московского серебра ушло в бездонные кошельки его вельмож и визиров. Днесь он мог решать сам, сам, своею волей, и не знал ещё, что решит. Решения его ждали. Жены по ночам шептали ему в уши, выспрашивая, что сделает повелитель с коназом Александром. Жёнам тоже наверняка было заплачено русским серебром… А он не знал. Ждал приезда тверского князя. Ждал и не ведал, проснётся ли в нём та, прежняя, ярость - и тогда голове князя торчать на копье, - или решит он быть великодушным с упрямцем, что десять долгих лет скрывался от него в далёкой северной земле.