Кремник обложен лесом так, что иных и хором не видать стало за высокими кострами дубовых брёвен, плах и тесин. Двадцать пятого ноября начинают рубить город. Будут молебен, шествие и угощение всем мастерам.

Симеон прискакал в Москву, обогнав обозы и братьев, плывущих водою, по Волге, за день до торжественной закладки новой городовой крепости. О том, как и что ся створило в Орде, Иван уже знал от скорых гонцов. Симеон, весь ещё под впечатлением казни, ожидал, что и батюшка только одним этим и живёт, только этого одного сожидает, сидя на Москве. Вместо того застал отца в трудах и хлопотах, а город так даже и не узнать было, до того всё было перерыто, загромождено, иное сломано или разобрано до основы. От сгрудившихся во граде мужиков, что частью жили в шатрах, не вмещаясь в забитые битком хоромы горожан, от тысяч коней, тысяч телег, заставивших улицы Кремника, Москва походила разом и на ратный стан, и на огромное торжище.

Калита встретил сына наружно спокойно. Обнял, поцеловал, но не выказывая чрезмерной радости. Осведомился о меньших, повестил, что хоромы Симеону готовы - прибрано и протоплено. (Айгуста-Анастасия нынче была в Красном и днями прибывала в Москву.) О делах отец не расспрашивал: сперва баня, ужин, служба в Успенском храме…

Только вечером, оставшись вдвоём, Калита выслушал сыновний рассказ. Симеон сам не понимал, почему то, что ещё несколько часов назад сказалось бы ярко и страшно, теперь говорилось пресными серыми словами. Он гневал на себя, хмурил чело, прерывался, начинал вновь. Отец выслушивал терпеливо. Лишь по невольно пойманному взгляду, где были и усталость, и боль, и какое-то тайное понимание того, что хотел и не мог высказать Симеон, сын понял, что отец не так уж просто и не так спокойно принимает совершённое им и совершившееся в Орде. Симеону стало немножечко легче.

Слуги накрыли стол. Мачеха с сенной боярышней внесли заморское вино, сласти и фрукты. Засунула любопытный нос сводная сестричка - поглазеть на старшего брата. Мачеха нежно, но торопливо выпроводила её из горницы. Симеону впервые подумалось, что после отца ему, возможно, будет и не так уж просто с мачехою и с её детьми.

Женщины удалились. Отец с сыном остались вдвоём. Ужинали неспешно. Отец ел мало, вино только пригубил. Слушал. Во время рассказа о казни вдруг перебил:

- Товлубий не баял, когда именно ладит под Смоленск? До Рождества или о Крещеньи?

Симеона вновь передёрнуло. Не хочет слышать или и знать не хочет отец, как что ся отворило? Ведь по его же слову, по его замыслу убили тверских князей! И когда сказывал о Наримонте, отец вновь только покивал, словно бы так оно и должно было статися само, чтобы литовский княжич доносил на Александра Тверского, обвиняя его в сговоре со своим умирающим отцом…

Беседа таяла, незримо подходила к концу. Иссякал, сам собою прекращаясь, рассказ. Симеон начинал повторяться, путать, замолк. Сидели молча.

- Дак, стало, Товлубий нагрянет о Рождестве? - вновь утвердительно переспросил отец. Покивал, прибавил плавно отвердевающим голосом: - Товлубий, как и Черкас, убийца. Не хотел бы я иметь такова мужа середи бояр своих! Акинфичи иные! - чуть быстрее, как бы поторопясь ответить на незаданный Симеонов вопрос, примолвил он. - Ты повидь Морхинича хошь али Фёдора Акинфова!

И вновь умолк. И с медленною, невесёлою улыбкою пояснил:

- Чаю, немало горя ещё принесёт Узбеку, да и всей Золотой Орде сей Товлубий! А ты, - остро и мрачно глянув в глаза сыну, твёрдо договорил Калита, - держись за него! Так надёжней… Для нас… - И уже совсем тихо, так тихо, что Симеон неволею ощутил безотчётную жуть, посоветовал: - Когда и поддержи его тамо, в Орде… противу иных… Серебра не жалей, кровь дороже…

Отец сидел сгорбясь, усталый, старый до ужаса, и безотрывно глядел на огонь свечи, словно ведун, колдующий над заклятым кладом, овладеть коим нельзя, не пролив крови человеческой.

Не встать ли ему сейчас и не уйти ли тихонько, подумал Симеон. Губы родителя шевелились почти беззвучно, но услыхав, о чём шепчет отец, Симеон вновь и крепко уселся на скамью. Отец бормотал:

- Чую, силы пошли на исход. Ты должен всё знать, Семушко, и всё возмочь… Иного ведь и сказать-то немочно! Грады и княжествы, взятые мною по ярлыкам, - сбереги… Кого и в чём утеснил, тесни не послабляя. Веру блюди… Алексия… Посылал в Царьград, тянут… Думаю, однако, передолим. Алексия хочу наместником к Феогносту, пока… а там… Тоже не упусти! И сугубо ищи святого. Трудноты излиха… смертныя скорби, нужею… Должен быть святой в русской земле! Токмо не ошибись! Есть он. Живёт. Знаю. Молись, ищи…

Голос Калиты совсем упал, и Симеон тщетно пытался понять и расслышать ещё что-либо. Но вот отец замолчал вовсе. Словно просыпаясь, глянул на Симеона. Изронил:

- Поздно, гряди спать! - И когда княжич уже встал, вопросил нежданно, с пронзительно просветлевшим взором: - Чему гневал ты давеча? Чего сожидал от меня? Радости? Горя? Сказать ли тебе слова высокие? О том, что ныне вновь и опять одна великая власть на Руси и не створилось которы, ни разорения бранного? Мужики не погинули на ратях, домы не разорены, дети и жены не угнаны в полон. А всё то было бы! Как при дядьях наших! Того ждал? Тех слов хотел ты от меня?

Юрко, бают, плясал опосле казни князя Михайлы. А я… у меня… Когда узнал от гонца, како створилось, знаешь, что ощутил в сердце своём? Покой! Такой покой - лечь бы и уснуть сном глубоким!

Я ведь и не ворог ему был! А токмо - иначе нельзя, неможно стало ни поступить, ни содеять! И он, коли бы уж… Должен был меня с тобою убрать… Такова жисть, Сема! Кажен за своё бьётся, и кто тута прав? Немочно судить! Опосле легко писать в летописях: «Отцы наши не собирали богатств и расплодили было землю русскую…» А может, без богатств-то в ину пору её и не соберёшь, и не расплодишь?

Я Акинфичей, отметников князя своего, волостьми наделил. За своё, родовое, крепче станут драться! В поход пошлю, под Смоленск. Пущай и тамо примыслят себе корысти… А и смерда не обидь! И он, пока при добре своём да при деле, дак за своё, кровное, постоит!

Смерд должен быть справен; боярин, купец - рачителен, богат; князь - силён властью. Всё так! А вот как сего добитися? Ведаешь? Ноне уведал! И… не кори отца своего!

Симеон стоял, повеся голову, обожжённый страшною справедливостью слов отцовых, в стыде и скорби за своё давешнее нелюбие. Отец, глянув, примолвил одобревшим голосом:

- И сам не казнись! Молод ты ещё! Нам ноне предстоит исправа великая: второй бор с Нова Города получить! Без тех тысячей серебра, чаю, никак нам не сдюжить. Поди, повались! День торжествен грядёт, со истомою многою: залажаем град новый. Тебе должно показать народу лик светел и прилеп! Поди…

Дверь покоя тихонько притворилась. Оплывала и таяла свеча. Глубокие складки пробороздили лоб Ивана, всё так же недвижно глядевшего на огонь.

- Спи спокойно, сын! - прошептал он в пустоту. - Не боись, ведаю я, что содеял ныне! И грех тот кровавый - на мне!

Примораживало. Завивали серебряные метели. Плотники на Москве по утрам сметали снег с начатых венцов, стаскивая рукавицы, дули на ладони, потом, крякнув, натянув мохнатые шапки аж до бровей, брались за топоры. Ясно звенел в морозном воздухе спорый перестук секир, звонко крякали - словно отдирали примёрзлое - дубовые кувалды. От заиндевелых коней подымался пар.

А по дорогам Рязанщины ползли вереницами, закутанные в тулупы, на мохнатых низкорослых лошадях, в островерхих шапках ордынских, всадники. Татарская рать Товлубега шла на Смоленск. Прятались жители в погреба, уходили в леса, угоняли скот подале от дорог, подале от завидущих глаз татарских. Русские дружины князей, подручных Калиты, присоединялись к воинству. Густели ряды кметей. Зато стоги сена в придорожных лугах выедались уже подчистую. Зимняя рать неволею зорит землю. Иными путями, через Москву, шли на Смоленск полки суздальского князя Константина и второго Константина, Ростовского, зятя Ивана Калиты, шёл с ними и юрьевский князь, Иван Ярославич. К рати присоединялись дружины Ивана Дрютского и Фёдора Фоминского.