— Черт, — повторяю я. Согласна, если ты можешь выбрать в родном языке одно-единственное слово, это не лучший вариант, но, кажется, я рождена для того, чтобы вечно говорить и делать не то и не так.

Гейб наклоняет голову и трясет ею, как пес, обдавая меня брызгами. Он не нарочно, думаю я, быстренько отступая назад.

— Прости, пожа-а-алуйста! Я думала, что-то горит.

— Всего лишь вегетарианские сосиски, — объясняет он, вытираясь посудным полотенцем Брайана, с изображением Букингемского дворца, — я его из офиса стащила.

Промокшая рубашка облепила ему грудь, жабо поникло. Светлые волосы слиплись и торчат в разные стороны. Он кивает на свой презент: над барбекю по-прежнему вьется легкий дымок.

— Повторяю, вегетарианские — специально для тебя взял, ты же не ешь мяса и все такое… Дурацкая была затея.

— Нет, что ты! Затея была отличная… то есть она и есть отличная. — С энтузиазмом хватаю вилку, тянусь за спину Гейба и подцепляю с решетки… какую-то обгорелую штуковину.

Да-а-а.

Черт. Знаете ведь, как бывает: заявляешь, что сделаешь что-нибудь, потом передумываешь, но все равно приходится делать, иначе упадешь в глазах окружающих. Вот так и у меня с этой сосиской. Чувствуя, что меня приперли к стенке, заставляю себя откусить кусочек.

— М-м-м…

Гейб наблюдает за мной, и, судя по блеску в его глазах, готова поклясться — забавляется на всю катушку.

— Я не знал, сколько времени надо их жарить…

— М-м-м… м-м-м… — Пытаюсь жевать. Уй! На зуб попадается, скорее всего, каменный уголь, и челюсть пронзает боль.

— Ну как?

— Ижжумительно! — Я с превеликим трудом глотаю, прикрыв рот ладонью, но радостно сияю. Слава тебе господи. Пытка позади.

Однако счастье мое скоротечно.

— Круто! Бери еще. — Гейб щипчиками подкладывает на мою тарелку добавки. — Сосисок много.

— Э-э… нет. Пока хватит.

Он настаивает:

— Ешь, ешь, я угощаю!

Ничего себе угощение. Да это мука смертная! Чем бы его отвлечь, пока я буду играть в игру «спрячь в кустах сосиску»?

— Э-э… отлично, спасибо.

Гейб прыскает, и сад оглашается его раскатистым хохотом. Он смеется и смеется, и проходит целая вечность, прежде чем он наконец переводит дух.

До меня доходит. Этот комик так пошутил, а я, наивная, попалась.

— Ты бы видела… — Гейб сгибается пополам, схватившись за живот, — ты бы видела свое лицо, пока жевала!

— Сукин ты сын! — Я изображаю возмущение, но рот предательски растягивается в улыбке.

— Ах, я же и виноват? А кто выплеснул на меня целое ведро вонючей воды?

Хихикаю.

— Да уж, ты бы на себя посмотрел в тот момент.

— Ладно, будем считать — ничья. Дай пять! — Гейб протягивает руку.

Тьфу, вот такие вещи я терпеть не могу. Уж больно по-дурацки себя чувствую. Вяло шлепаю его по ладони и, не сдержавшись, добавляю:

— Пока ничья.

К счастью, в морозилке завалялось несколько вегетарианских котлет, и мы раскладываем их на решетке вместе с початками кукурузы и завернутыми в фольгу картофелинами. Гейб переоделся. Я думала, хуже фисташковой рубашки с рюшечками ничего не может быть, но его оранжевая футболка в сто раз безобразнее. Разобравшись с едой и своим внешним видом, Гейб достает из холодильника две запотевшие бутылки мексиканского пива, аккуратно разрезает лайм, втискивает в каждое горлышко по ломтику и протягивает одну бутылку мне. Я предпочитаю вино, но не отказываться же? Не хочу выглядеть чопорной англичанкой. Он так старался, раздобыл барбекю… ну и вообще.

— … Так вот, я выступал по клубам в Лос-Анджелесе на так называемых «вечерах открытого микрофона», где на сцену пускают любого желающего. И все мечтал поехать на Эдинбургский фестиваль. В этом году решился, буду веселить народ целую неделю. Нацелился на «Перье»[47]!

Я потягиваю пиво, развалившись в шезлонге, а Гейб возится у огня, с профессиональной сноровкой переворачивая котлеты и передвигая по решетке картошку.

— То есть ты ради этого фестиваля бросил работу?

Вот это жизнь! Мне готовят ужин, подают пиво, а я лежу себе и пальцем не шевелю. Теперь понимаю, каково это — быть Дэниэлом.

— Да нет. Мы с другом держим магазинчик одежды на Эббот-Кинни. Это улица в Венеции, с кучей лавчонок и кафешек. Один мексиканец, к примеру, делает потрясный чили реллено. — У него загораются глаза, и в мыслях он, судя по всему, смакует этот самый «реллено», что бы это ни было. До Гейба доходит, что я впервые слышу об этом его деликатесе. — Ты что, никогда не пробовала реллено?

Я мотаю головой.

— Серьезно?

— Боюсь, что да.

— Bay, Хизер, ты не представляешь себе, что теряешь!

В притворном ужасе отбросив лопаточку, Гейб вытирает руки фартуком и приосанивается. Как будто проповедь собрался читать. Я не далека от истины.

— Чили реллено, да будет тебе известно, Хизер, — объедение! Перец чили фаршируют тертым сыром, запекают, обмакивают в соус сальса и сметану. Зашибись!

— Вижу, ты любишь поесть, — улыбаюсь я.

Он немного смущен.

— Как все евреи. Национальная черта.

— Ты еврей?

Повернувшись ко мне в профиль, он гладит пальцем переносицу:

— А по шнобелю разве не видно?

— У тебя хоть есть оправдание. — Я тоже поворачиваюсь боком, демонстрируя свой «шнобель». — Помнится, в детских книжках с картинками у всех принцесс были такие аккуратные носики-кнопочки. Зато ведьму, которая ядовитыми яблочками угощала, рисовали с длиннющим крючковатым носом вроде моего.

— У тебя офигительный нос, — протестует Гейб. — Как клювик тукана.

— Будем считать, это комплимент. — Я корчу ему рожу и меняю тему: — Ты рассказывал о своей работе?..

С годами я поняла одну вещь: никогда не жалуйся мужчине на те части тела, которыми недовольна. Помню, когда мы жили с Дэниэлом, я все ныла насчет своего целлюлита. Стоило ему сказать, что никакого целлюлита у меня нет, как я тут же оголяла задницу. В конце концов убедила. Если поначалу он считал, что попка у меня как персик, то в итоге уверился, что она смахивает на мешок с кашей. Пять баллов, Хизер.

— Ага. Дело такое: мой партнер мне кое-чем обязан, поэтому он согласился на время принять, так сказать, бразды правления. Ничего, продержится несколько недель.

— А твоя девушка… Миа? Она не против?

Гейб краснеет.

— Ей приходилось столько таскаться со мной по клубам и смотреть мои выступления… Наверное, она счастлива от меня избавиться.

При этом он улыбается, как человек, который абсолютно уверен: на самом деле все не так. И пусть я пока не очень хорошо знаю Гейба Хоффмана, но готова согласиться: невозможно представить, чтобы его девушка когда-либо захотела с ним расстаться. Пусть даже анекдотики у него с бородой.

— А ты сама-то как? — Он переворачивает котлету и смотрит на меня, вздернув бровь.

— Сама?

— Ну, работа, семья, мужчины…

— Ах, это… — Осушив бутылку, ставлю ее на оконный карниз. — Сейчас у меня никого нет. В прошлом году я обнаружила, что парень, с которым я прожила несколько лет, мне изменяет.

Гейб смотрит на меня с сочувствием, но я быстро перехожу к следующему пункту:

— Последние шесть лет обеспечиваю женихов и невест свадебными снимками, но скоро, кажется, этому придет конец.

— А я-то думал, откуда взялась стопка резюме на кухонном столе.

— Не то чтобы я с детства мечтала стать свадебным фотографом… Можно сказать, я пока еще жду своего звездного часа.

— А семья?

— Есть старший брат Эд, женат на Лу, скоро будет ребенок. Мой отец Лайонел — художник. Имеется еще злая мачеха по имени Розмари.

— А мама?

— Умерла, когда мне было двенадцать. Пауза.

— Мне очень жаль.

— Мне тоже… — тихо произношу я, чувствуя спазм в горле, как всякий раз, когда думаю о маме. Пусть даже прошло почти двадцать лет. — Боюсь, не очень-то веселый финал…

— Эй, эй, погоди. Почему «финал»? Знаешь, как говорит мой дед? «Внучок, ты еще в том возрасте, про который однажды скажешь: «Когда-то давным-давно…» — Гейб подражает тягучему южному выговору.