А значит, она больше не может позволить себе никаких случайностей. Должна бросить вызов судьбе, отрицая ее неизбежность. Должна предусмотреть все, даже самые мельчайшие детали, чтобы быть уверенной в своей победе. И тогда будет видно, кто окажется сильнее — римский солдат или владычица самой древней в мире монархии.

Будет видно: эти слова беспрестанно крутятся у нее в голове, за неимением лучших. Царица, так прекрасно владеющая речью, эта гречанка, которая знает все риторические приемы и обыгрывает возможности своего голоса как музыкант, подчеркивающий мелодические достоинства цитры, решила, что ее битва с Антонием произойдет в полном молчании. Если воспользоваться словами Цезаря по поводу войны с Босфорским царством, то, слегка их переиначив, можно сказать, что она придет, покажет себя, и Антоний увидит. Он просто застынет на месте с разинутым от удивления ртом. И мгновенно, не услышав и не проронив ни единого слова, поймет, что это такое — Египет, женщина-фараон, династия Лагидов, наследие Александра.

Дело в том, что на рандеву, навязанное ей римлянином, Клеопатра решает прибыть так, как подобает царице моря, дочери Александрии, владычице bojîh и ветров, перед которыми сыновья Волчицы с древних времен и по сию пору испытывают страх. И она приказывает, чтобы на ее верфях в кратчайший срок построили роскошный корабль, который сможет беспрепятственно пересечь море и затем подняться вверх по течению реки до назначенного Антонием места встречи: до города Тарса, расположенного там, где почти прямая (в Иудее и Сирии) линия средиземноморского побережья вдруг резко ломается под прямым углом и уходит в сторону Эгеиды.

Клеопатра знает этот порт, когда-то принадлежавший Птолемеям: он раскинулся в полукруглой долине у подножия гор, по обеим берегам маленькой реки. Грандиозная декорация — а значит, вполне подходящая для ее замысла. Там, в Тарсе, она наверняка найдет и достойную публику: со времен Сардапнапала, Кира и Александра иудеи, греки, сирийцы, персы с удовольствием приезжали туда и даже навсегда обосновывались в этой долине, лежащей на перекрестке дорог, которые ведут в Тир, Пальмиру, Антиохию, Петру, Иерусалим, Эфес, Смирну и еще дальше — в Вавилон, Сузы, Ниневию, Экбатаны. Наконец, Таре построен в устье реки Кидн и является морским портом, а по морю в нашем округлом мире можно добраться куда угодно.

Она хочет показать себя даже не столько Антонию, сколько этим людям Востока: тем, что странствуют по дорогам, возделывают пальмовые рощи, водят караваны, торгуют на базарах, чувствуют себя как дома в чужих портах и на далеких островах, заключают денежные сделки, — всем, кто не боится бросить вызов Неведомому, пуститься в авантюру. Благодаря им слухи о ее театрализованном прибытии в город распространятся повсюду, проникнут даже в отдаленные оазисы пустынь, в безвестные гавани того моря, которое римляне имеют наглость называть Mare nostrum[95]. Тогда как на самом деле это море принадлежит грекам и египтянам; все должны осознать, что оно никогда не станет римским и что морская царица — она, Клеопатра.

Итак, на верфях Александрии начинают строить корабль, какого не видели никогда прежде, еще более удивительный, чем та таламега, на которой царица катала Цезаря по Нилу. Этот корабль сам по себе должен символизировать мир. Значит, он будет, как мир, округлым и тяжелым — и полным чудес. Станет плавучей Александрией. Но до момента, когда он вынырнет на линии горизонта, никто не должен о нем знать, ибо то, о чем люди знают, они как бы уже видели.

И вот корму судна обшивают золотом, а весла по всей длине покрывают серебряной фольгой. Паруса окунают в чаны с краской из моллюсков и в результате они получаются пурпурными — знак всемогущества владычицы корабля. Для трона царицы, который будет установлен в носовой части, изготавливают балдахин из золотой парчи.

Потом, как достойная дочь Флейтиста, который прекрасно понимал, что такое театр, Клеопатра начинает «прослушивание актеров». Среди детей Александрии она находит самых толстощеких, самых грациозных малышей и учит их, как, выстроившись полукругом вокруг трона, они будут обмахивать ее опахалами. Потом из своих многочисленных служанок отбирает самых обворожительных девушек и распределяет между ними роли: когда корабль войдет в устье реки Кидн, они, переодевшись лесными нимфами и нереидами, возьмут на себя управление судном. А пока им предстоит научиться стоять у руля, убирать и поднимать паруса, отчаливать и бросать якорь. Другим юным красавицам царица объясняет, что, когда судно встанет на рейд, они должны будут, спрятавшись за бортовыми люками, воскуривать благовония — и делать это так, чтобы ароматы достигали обоих берегов реки. Наконец царица собирает своих гребцов и заставляет часами тренироваться, чтобы их весла двигались точно в ритме монотонных мелодий, которые исполняет (на флейтах, цитрах и свирелях) стоящий на палубе оркестр.

Они репетируют целыми днями и вечерами, не зная отдыха. Ибо царица твердит, что нет ничего более печального, чем вид прекрасного судна, растворяющегося во мраке; поразить римлянина именно ночью гораздо важнее, чем сделать это днем. Ночные тени следует превратить в занавеси, которые, раздвигаясь, приоткрывают тайну, ночную тьму сделать дорогой к чуду — иного выхода нет.

Клеопатра хочет, чтобы с началом сумерек ее судно было полностью освещено, но в основе этой иллюминации, как и всего остального, должен лежать принцип неожиданности. На одной части палубы многочисленные светильники будут образовывать симметричные линии, на другой — прямоугольники, на третьей — круги. Кроме того, сотни фонариков будут подвешены к мачтам, парусам, реям, ко всем снастям, вдоль бортов, у выхода на наружный трап, на корме и на носу. Но при этом не должно быть однообразия: следует тонко варьировать угол наклона светящихся гирлянд, чтобы римлянин, куда бы ни направлял свои шаги, не переставал таращить глаза, не зная, куда раньше смотреть, чтобы он был оглушен, изумлен, ошарашен, раздосадован, чтобы у него перехватило дыхание — и не возникало ни желания, ни даже мысли о том, чтобы, наконец, оторваться от волшебного зрелища.

Подготавливая с такой маниакальной тщательностью все эти сценические эффекты, думала ли Клеопатра о том, что затащит Антония в свою постель? У нас нет данных, позволяющих утверждать это с уверенностью. Сохранившиеся свидетельства говорят нам лишь следующее: будучи истинной представительницей рода Лагидов, она — в точности так, как поступили бы на ее месте Пузырь, Стручечник или Флейтист, — намеревалась продемонстрировать всю полноту своей власти. Сразу же после окончания официальных церемоний должен был начаться политический поединок, и она, по своему обыкновению, не собиралась остаться в проигрыше. Хотела ли она воспользоваться своим телом как разменной монетой? Вряд ли царица решила это заранее: хотя она и имела очень точную информацию об Антонии, но все же ни разу не видела его за Последние три года; а кроме того, несмотря на свою страсть все рассчитывать, она умела, когда надо, положиться на мгновенное вдохновение, на свой инстинкт и на максиму, которая лежит в основе политического оппортунизма, — «будь что будет».

И потом, обольщение, которое само по себе есть попытка добиться цели способом наиболее быстрым, тем не менее, как правило, выбирает окольные пути; и его стратегия часто диктуется побуждениями, которые остаются столь же туманными для того, кто обольщает, сколь и для того, кого обольщают. В конце лета, когда Клеопатра лихорадочно обдумывала последние детали своего прибытия в Тарс, она, несомненно, хотела обольстить Антония; но «обольстить» в широком смысле этого слова: то есть заставить свернуть с избранной им прямой дороги, забыть об интересах Рима. Ибо она еще не потеряла голову, и голова эта была головой политика: Клеопатра и теперь, как в свои восемнадцать лет, была одержима идеей величия, независимости и могущества Египта, она не отказалась от грандиозной мечты, которую не так давно делила с Цезарем: завоевать весь Восток, завершить дело Александра и сделать свой город центром ойкумены. Если ее тело могло стать инструментом для осуществления сего замысла, она, несомненно, была к этому готова. Но, как и во времена Цезаря, оценивала себя очень высоко.