Он решил, что сперва сокрушит народы, населяющие левобережье Дуная. Затем вторгнется на дикие земли, расположенные между реками Галис и Евфрат и отрогами Тавра. Покорив тамошнее население, он вступит на парфянскую территорию и будет применять свою излюбленную тактику, постепенно заманивая врага в такое место, откуда тот не сможет ускользнуть. Одержав победу, он продолжит свой путь через Кавказ, Скифию, Германию и, наконец, Галлию — совершив таким образом круговое движение, сама траектория которого подтвердит, что он, Цезарь, в полном объеме осуществил свою мечту.

Для этого потребуются три года переходов и сражений — так он рассчитал. Он предусмотрел все, кроме возможности своего поражения. Верный себе, Цезарь отказывался допустить — хотя бы чисто формально — даже мысль о том, что однажды удача может ему изменить. Он был уверен в победе над парфянами — этими варварами, которые не только убили Красса и истребили его легионы, но и имели наглость поддержать в Сирии последних сторонников Помпея; он вернет в Рим орлов, которые, к стыду сограждан, попали в руки парфян.

Заговорщики (а некоторые из них входили в число доверенных лиц Цезаря) следили за этими приготовлениями с неослабным вниманием. Они заметили, что, назначив Октавия «начальником конницы», Цезарь одновременно присвоил то же звание и своему другу Лепиду — полномочия последнего распространялись на западные территории. Никогда прежде в римской армии не было двух «начальников конницы». Соответственно, еще более усиленно стали распространяться слухи о том, что диктатор задумал раздел мира и намеревается перенести столицу в Александрию; теперь к ним прибавилась еще одна сплетня: говорили, будто, согласно Книгам Сивилл, парфян может победить только царь.

Цезарь не просил, чтобы ему прочли этот сборник предсказаний. Книги оставались там, где находились всегда: под присмотром специально приставленных к ним жрецов, в храме, где они хранились. Значит, слух не соответствовал действительности; Цезарь, который всегда был прагматиком и относился к оккультизму с полным безразличием, готовясь к войне, полагался только на географов и на свой стратегический гений.

Однако в очередной раз слух сокрушил правду, слова оказались более сильными, чем вещи; и когда Цезарь назначил заседание сената на 15 марта (в этот день истекал срок осуществления угрозы, сформулированной несколько недель назад прорицателем Спуринной), никто не сомневался в том, что у данного мероприятия может быть только одна цель: перед своим выступлением в поход против парфянской империи Цезарь хочет любой ценой получить титул, само звучание которого, напоминающее сухой треск, по мере распространения слухов все в большей мере воспринималось как провозвестие беды, — rex.

Мужской вариант титула Клеопатры, regina, — единственного имени, под которым ее знали в этом городе.

Не из-за царицы ли Цезарю приписывали амбиции, которых он не имел? Не из-за ее ли таинственного, упорного присутствия на другом берегу Тибра, в этом огромном саду, окруженном стенами, сквозь которые не просачивалась наружу никакая информация, тогда как царица умудрялась узнавать обо всем, что происходило в Городе?

Покров тьмы навсегда скрыл от нас эти странные недели; тогдашнюю Клеопатру трудно представить себе иначе, нежели в образе насторожившейся кошки: неподвижная, застывшая, замкнувшая в себе гнев и страх, она терпеливо ждет своего часа — своей добычи.

Заговорщиков было двадцать четыре — то есть меньше трех процентов состава сената, который насчитывал девятьсот членов. По меньшей мере четыре заговорщика на всем протяжении своей карьеры пользовались явным покровительством диктатора, можно даже сказать, что он осыпал их своими милостями. Двое из этих персонажей, Требоний и Альбин, даже входили в число особо приближенных к нему лиц.

Остальные относились к категории «раскаявшихся»: бывших сторонников Помпея, которых Цезарь пощадил после Фарсала и которых великодушие диктатора побудило перейти на его сторону. Некоторые из этих аристократов, молодых и старых, спасших свою жизнь ценой отказа от прежних убеждений, впоследствии, благодаря Цезарю, приобрели огромные состояния. Но себе они этого не простили.

Иногда их злоба проистекала из еще более мелочных причин: многих Цезарь в тот или иной момент публично унизил своей едкой иронией, и они не сумели ничего ему возразить. Они поклялись, что однажды отмстят, однако, каждый по отдельности, никогда не нашли бы для этого сил. Люди с более сильными характерами порой подпитывали свою ненависть к диктатору совсем пустячными обидами: так, энергичный Кассий не мог забыть, что Цезарь конфисковал у него многочисленных львов[76], которых он, Кассий, предполагал использовать, чтобы низкой ценой снискать себе популярность в народе. Император присвоил этот зверинец и потом нашел ему применение во время празднования собственного триумфа. С того самого дня Кассий кипел от ярости.

Итак, старые разочарованные ворчуны и молодые нетерпеливые карьеристы сплотились в эту непрочную группу заговорщиков, членов которой объединяла только злоба. Они нуждались в лидере, «сильной руке», и таким лидером стал Кассий (кстати, он был одним из немногих римских военных, спасшихся после разгрома легионов Красса парфянами). Несмотря на постоянно глодавшую его ненависть к Цезарю, Кассий оказался достаточно проницательным, чтобы понять: заговор не увенчается успехом, если не найдет для себя солидного нравственного оправдания — и, главное, если среди его участников не будет человека, само имя которого сможет произвести глубокое впечатление на народ. И тогда Кассию пришла в голову мысль (или, во всяком случае, именно он эту мысль осуществил) привлечь к заговору юношу, которому предстояло стать самой заметной фигурой среди участников покушения, — Марка Юния Брута, сына Цезаря и Сервилии.

Страстная любовь Сервилии к Цезарю, несомненно, наложила заметный отпечаток на личность Брута, и, вероятно, в еще большей степени на него повлиял сильный характер матери: ора была настоящая virago, то есть «женщина-мужчина», матрона, которая ведет себя как патронесса, — подобные ей персонажи в последнее время все чаще встречались среди римских аристократок. Каждый римлянин знал, что Сервилия была единственной женщиной, с которой император имел длительную связь; все помнили и о том, что Цезарь едва не разорился из-за нее, ибо подарил ей в память об их ночах жемчужину чудовищной величины, — эпизод, который давно стал легендой.

Брут был зачат в одну из тех ночей, и ему это было известно. Если сама Сервилия (которую Цезарь оставил, когда ей еще не исполнилось сорока) не открыла сыну секрет его рождения, его просветили на сей счет слухи (что, конечно, гораздо хуже). Его озлобленность со временем только возрастала — возможно, на протяжении последних лет разжигаемая неприязнью к диктатору его матери. Оппозиционность Брута по отношению к Цезарю проявлялась с первых его шагов в общественной жизни: он принял сторону Помпея (который, кстати, за тридцать лет до того хладнокровно предал казни первого мужа Сервилии). Молодой мятежник не пострадал в ходе катастрофы при Фарсале. После разгрома помпеянцев Цезарь, разумеется, его пощадил. Позже диктатор осыпал его своими милостями — как, впрочем, и Сервилию, состояние которой увеличил чуть ли не в десять раз.

Хотел ли он таким образом умерить злобу своей бывшей любовницы, предоставлял ли Бруту всякого рода почести для того, чтобы приглушить ревность его матери? Мы этого не знаем; очевидно лишь, что в начале того года Цезарь собирался назначить своего сына одним из двух консулов (вторым должен был стать Кассий…), которым в период его отсутствия предстояло управлять Римом.

Брут соглашался со всеми нововведениями Цезаря и, подобно другим сенаторам, склонялся перед его волей. Однако, несмотря на почести, которыми ублажал его отец, он оставался таким, каким был всегда: крайне ранимым юношей, в характере которого соединялись слабость и сила, ясный ум и ослепляющая ненависть, — олицетворением муки. И это было заметно, поскольку его душевная боль не имела ничего общего с уязвленным самолюбием других сенаторов. Замкнутый, высокомерный, всегда небрежно одетый, с растрепанными волосами, Брут казался живой аллегорией тоски. В частной жизни он не мог удержаться от постоянных демонстраций своей оппозиционности по отношению к Цезарю: например, когда ему пришло время жениться, он выбрал Порцию, дочь Катона и вдову Бибула, — то есть женщину, близко связанную с самыми непримиримыми врагами диктатора.