Мальчишка, этот автомат, слепо повиновался. Его насторожило только одно: в отцовском завещании указывалось, что он должен жениться на вдове отца, Клеопатре Беренике, которая, возможно, — с Лагидами никогда ни в чем нельзя быть точно уверенным — приходилась ему родной матерью. Какими бы негативными качествами ни обладал Птолемей XI Александр II, перспектива инцеста его явно не прельщала. Он робко дал понять это своему наставнику. Однако Сулла возразил, что, судя по истории его предков, это условие не так уж трудно выполнить; поскольку диктатор пытался убедить римлян, что сам не собирается претендовать на Египет, он потребовал от своего протеже строгого соблюдения всех пунктов отцовского завещания, в том числе и матримониального. Тучный юнец понял, что спорить бесполезно и опасно, поспешно согласился на инцест, и брак был заключен по всем правилам.
Однако ровно через девятнадцать дней после свадьбы — то ли потому, что зрелые прелести новобрачной нисколько не вдохновили супруга, то ли потому, что сыграла свою роль давно копившаяся злоба против матери, то ли просто из-за того, что по прибытии в Египет старые семейные инстинкты возобладали над рефлексами, привитыми римским тираном, — этот идиот внезапно нарушил волю наставника и убил свою Дульцинею.
Он был еще большим идиотом, чем казался, ибо, прежде чем отправлять царицу ad patres[23], ему следовало бы принять во внимание тот факт, что, несмотря на изношенность ее женских прелестей, она пользовалась огромной популярностью. Как только известие о ее кончине распространилось в городе, народ ворвался во дворец и предал неудачливого правителя беспощадному суду Линча.
Трон снова оказался вакантным. Однако, как ни странно, Сулла и на этот раз не вспомнил о завещании, передававшем Риму право владения Египтом. Хотя — что подтвердил, в частности, и этот принудительный брак — римский диктатор в совершенстве владел искусством подготавливать (оставаясь вдалеке от места событий) заговоры, перевороты и серийные убийства, он не попытался отмстить египтянам за их последнее преступление, а продолжал вести себя так, словно его потенциальная жертва, Египет, с течением времени становилась все более нечистой и все менее привлекательной.
На этот раз династия была, как никогда прежде, близка к своему концу. Замешательство охватило жителей Александрии, когда придворные вельможи осознали тот факт, что выбирать претендента на престол они могут только из двух незаконных сыновей Стручечника. Впрочем, старшего из них, по причине его страстной любви к театру, было нетрудно сделать царем. Им ничто не мешало остановить свой выбор на том, кто им больше нравился, они предпочли старшего и отправили своих посланцев в Сирию. Послам предстояла нелегкая миссия: Митридат вполне мог, помня о давней обиде, нанесенной ему египтянами, не отпустить своего заложника. Однако старый лев, радуясь возможности сыграть злую шутку со своими врагами римлянами, предпочел тотчас же освободить юношу, и таким образом Птолемей Левый (как прозвали его, как только он прибыл в Египет, неизменно насмешливые горожане) неожиданно для самого себя стал фараоном и владыкой Александрии…
* * *
…Александрии, которую сразу же полюбил, потому что она знала толк в любви; Александрии, которую завоевал, как завоевывают симпатии публики. Новый царь был красив, ему еще не исполнилось и двадцати лет; он, казалось, с уважением относился к законам власти и поступил мудро, женившись на своей сестре, которая очень скоро забеременела. Александрийцы вздохнули с облегчением и забыли обо всех неприятностях — римской угрозе, опустошенной казне, ошеломляющих налогах; они были готовы простить ему все — вплоть до того нелепого энтузиазма, который побудил его во время коронации выбрать для себя самый длинный за всю историю династии титул, почти такой же многословный, как титулатуры фараонов: «Воинственный бог, Правитель, почитающий своего отца и почитающий свою сестру, Новый Дионис».
На эту неуместную инфляцию титулов горожане ответили лишь тем, что придумали для него еще одну ироничную кличку: «Бастард». Он не почувствовал себя оскорбленным: он был бастардом и не скрывал этого, а кроме того, его восшествие на престол явилось благословением для Египта — кто, кроме него, Птолемея, смог бы оживить ритуалы, пришедшие из глубины времен, стать «царем Верхнего и Нижнего Египта, Наследником Бога-Спасителя, Избранником Птаха, Усеркара, Живой статуей Амона, сыном Солнца, Возлюбленным Исидой»[24] и носить все другие подобные имена, о которых помнили только жрецы, составившие их полный список, позже навечно запечатленный в камне?
И ведь он получил абсолютную власть над землями Хора и Сета[25], не прибегнув к преступлениям и интригам, он совершенно законным образом стал единственным владыкой этой страны. Он благочестиво принес древнюю присягу: поклялся именами всех Птолемеев и всех богов, включая богов Египта, защищать свое государство. Греки вручили ему, словно одному из гомеровских героев, знаки царского достоинства и божественного расположения, не менявшиеся с тех пор, как его предки покинули Македонию: перстень с печатью, скипетр, тогу и узкую налобную ленту из белой ткани — уже одна эта матерчатая диадема, лишенная каких бы то ни было украшений, делала его царем; а после из рук египетских жрецов он принял царскую плеть, еще один скипетр и, наконец, «Двух могущественных», то есть двойную корону фараонов, соединение красной и белой корон, украшенных изображениями кобры и грифа — символами двух богинь, покровительствующих Северу и Югу страны. С того момента, как эта корона увенчала его главу, он стал единственным источником закона и никто уже не мог обратиться к нему иначе, как простершись перед ним ниц и прошептав: «Бог, Повелитель, Владыка…», — ведь он стал наследником сотен фараонов, которые властвовали на протяжении трех тысяч лет.
Может быть, именно обостренное восприятие сценических эффектов, воздействие окружавших его грандиозных декораций заставили Птолемея ощутить груз доставшегося ему наследия? Как бы то ни было, но, в отличие от своих непосредственных предшественников, он, хотя и продолжал называть себя сыном Диониса и потомком Геракла, задался целью восстановить не только территорию фараоновского Египта, но и его трехтысячелетние традиции, церемонии, мистерии, тайны. Несмотря на катастрофическое состояние финансов, он принялся строить новые храмы и реставрировать те, что давно превратились в руины. Он пошел даже дальше: стал мечтать о том, чтобы сравниться с самыми великими фараонами — Тутмосидами, Рамсесом II, — то есть, как и они, раздвинуть границы Египта, включить в пределы своего государства земли по ту сторону Красного моря, Палестину, Сирию и другие территории вплоть до рубежей Персии.
* * *
Но как осуществить эту мечту, если сокровищница пуста, армия разболтана, крестьяне доведены до отчаяния и многие из них предпочитают участь разбойников, подстерегающих путников на пустынных дорогах, тяжкому труду на своих полях? Никто не слушает царя; да он и сам никого больше не слушает, ничего не хочет знать — даже о старом предсказании, о котором опять вспомнили жители оазисов и в котором идет речь о скором падении нечестивой Александрии, о возрождении Мемфиса и о бегстве греков из страны.
Уже в течение многих веков люди пересказывают это пророчество на фелуках, рынках и караванных путях. Время от времени подобные разговоры иссякают, и кажется, будто о нем забыли; однако всякий раз, когда беды страны становятся непереносимыми, желудки — пустыми, надежды — обманутыми, а уровни нильских разливов — слишком низкими, пророчество вновь обретает силу и начинает кружить по египетским дорогам.
Подобно чумной заразе, слухи просачиваются сквозь городские стены. Однако царь ничего не слышит, он слишком поглощен своей мечтой, театральным действом, которое ставит сам для себя, этими странными извилистыми переходами от иллюзии власти к власти иллюзии и обратно. Равнодушный к своей публике, он продолжает играть пьесу, упрямо изображает ее персонажа, царя, на фоне роскошных декораций. А под ногами у него все время путается его третья дочка, проказница, которая не хочет пропустить ни одного произносимого им слова, — малышка Клеопатра, умудрившаяся даже на свет появиться почти бесшумно.
