Обрывчик тянулся сплошной стеной и хотя залезть на него, цепляясь за выступающие корни деревьев и подсаживая друг друга, было в общем-то не сложно, мы решили от нечего делать поискать местечко с более удобным подъемом. Прошли метров двести влево — все тоже самое, только пляжик стал сужаться: песчаная стена заворачивала к реке. Вернулись обратно, ковыляя осторожно по острым ребрам булыжников, и пошли в другую сторону. Миша окликнул нас — он сидел у костра на рюкзаке и, глядя в нашу сторону, о чем-то беседовал с Лелеком, который уже приладил на весело полыхавший огонь каны с водой для супа и чая. О чем они говорили, слышно, понятное дело, не было за постоянным шумом переливающейся через валуны реки. Мы встретились глазами и Миша, сделав вопрошающее лицо, изобразил рукой жест, как будто закладывал мячик в баскетбольную корзину — мол, перелезли? Я отрицательно покачал головой и махнул рукой направо, дескать, там попробуем. Михаил развернулся к костру.

Ходить по такому пляжу в отличие, например, от того же ялтинского, сущее мучение. Коварные камни, кажущиеся несокрушимыми, когда на них смотришь, вдруг пытаются вывернуться из-под ступни, лишь только на них наступаешь, да еще и подло ударяют при этом по незащищенной кроссовкой щиколотке. В общем — экзекуция сплошная какая-то, а не разведка.

Но нельзя было превращать борьбу с каверзными булыжниками в самоцель, а потому Болек, дабы отвлечься самому и развлечь меня, начал, поравнявшись и идя рядом, декламировать стихи. Разумеется — собственного сочинения:

На последних словах поэт чуть было не упал на очередном шатком камушке и, чтобы удержаться на ногах, вынужден был ухватиться за меня, при этом кратко, но весьма выразительно обозначив свое отношение к пляжу в целом и к конкретному камню в частности. На фоне только что прочитанного это звучало более чем забавно. Я засмеялся. Болек непонимающе похлопал ресницами, понял и тоже хохотнул.

— Скажи, а ты какие-нибудь стихи, кроме своих, знаешь? — отсмеявшись, спросил я.

— А как же, — с готовностью ответил наш поэт-самородок. — Вот, например, «Анну Снегину» еще не забыл. Рассказать? — и Болек, набрав в грудь побольше воздуха, приготовился разразиться первой строфой.

Я Есенина люблю, и «Снегину» тоже, но слушать ее сейчас целиком… Вернее, можно было бы и послушать, но Болек все стихи читает словно бы под ритм одному ему слышного тамтама, а с Есениным это, на мой взгляд, вяжется мало, поэтому я торопливо его прервал. Он не обиделся, даже, по-моему, наоборот — обрадовался и, немного помолчав, поучительно сказал:

— Вообще говоря, если ты сам что-то пишешь, то других поэтов, особенно великих, в больших количествах читать неполезно. Я вот как-то Бродского обчитался, а потом все время казалось, что я у него темы и рифмы таскаю… — и с жалостью к себе добавил: — Месяца два обзывал себя эпигоном и писать не мог, представляешь? Поэтому других стараюсь не читать.

— А что же ты тогда читаешь?

Вместо ответа пиит, ухмыльнувшись, продекламировал:

Ну и правильно. Я вот тоже себя люблю перечитывать. Иногда. Достаю папку с различными наработками, выписками, мятыми листочками, испещренными каракулями умозаключений, машинописными распечатками тех самых так никогда никем и не опубликованных статей — и перечитываю…

Река, а вместе с нею и пляжик, сворачивала налево. Обрывчик никуда не исчезал, по-прежнему тянулась вдоль серой полосы камней ставшая, кажется, даже выше желтая стена песка. Но в одном месте песок то ли осыпался, то ли размыло его осенними ливнями — и на пляж косо спускался поросший кое-где кустарником неизвестного мне вида пологий спуск, напоминающий пандус, какие делают в больницах для подъезда карет «Скорой помощи».

Что ж, мы нашли удобный подъем. Карабкаться по сыпучему обрыву, оплевываясь от лезущего в рот песка, нам, слава богу, не придется, за что — честь нам и хвала. Mission complete, как сказал бы «юзер» Лелек. Можно было возвращаться с благой вестью обратно, благо расторопный компьютерный гений наверняка уже и сварил суп, и заварил крепчайший чаек с какими-то ароматными травами, и приготовил на каждого по паре черствых бутербродов. Но я, в очередной раз мучимый комплексом «балласта», решил «пандус» обстоятельно осмотреть, дабы не возникло потом неприятных сюрпризов: вот поднимаемся мы, к примеру, на обрыв, а там — овращиже какой-нибудь, или непролазная яма с тухлой лужей на дне…

— Да какой там еще овраг! — для порядка повозражал Болек, — вон же видно — елки торчат, бурелом там очередной…

Но потом послушно полез за мной наверх, цепляясь штормовкой за колючие ветви.

Никакого оврага за обрывом, конечно, не оказалось. Но и обещанного Болеком бурелома тоже не было. Даже наоборот — деревья росли не так густо, как на покинутом нами западном берегу, и устилавший землю хвойный ковер был поэтому сух и светел. По такому лесу и идти-то веселее, тем более что небо — чистое, дождя нет и не предвидится, продуктов пока предостаточно, направление известно. В общем, гуляй — не хочу…

Болек иронично посмотрел на меня и торжествующе хмыкнул:

— Ну что, любитель оврагов, идем к костру, что ли…

Мы вышли обратно на обрыв. Внизу, под «пандусом», простиралась плавно уходящая вправо полоса пляжа, а слева…

Я услышал как Болек, вместе со мной озиравший панораму речной долины, вдруг закашлялся и, гулко сглотнув, прошептал сдавленно:

— Вот ведь мать-перемать, а, Ростик?…

Я стоял столбом, будучи не в силах ни ответить ему, ни вообще стронуться с места: слева от нас зияла невидимая со стороны пляжа огромная, метра два глубиной, яма. С непременной тухлой лужей на дне — я совсем немного ошибся в своих прогнозах, поместив ее за обрывом, а она вот где, на самом подъеме…

— Матерь божья… — сказал я хрипло и сам не узнал своего голоса. — Это что ж такое? Откуда?

Болек присел на корточки на краю ямы и, мрачно глядя вниз, пробормотал:

— Мы, Ростислав, похоже, и не кладоискатели теперь, а натуральная похоронная команда. В чистом виде…

На дна ямы видны были выступающие из дождями оплывших стен кости — разной формы и разной степени целости, но явно принадлежавшие некогда людям. Homo sapiens…

— Надо обойти эту аппарель с правой стороны, там можно в эту яму забраться.

Мы, все четверо, стояли на краю и смотрели вниз. Миша первым оторвал взгляд от блестевшей на дне лужицы и, поправляя на плече лямку рюкзака, повторил:

— Пойдем вниз. Вон те кустики вырубим — прямо на дне и окажемся.

Это была, собственно говоря, и не яма даже, скорее — промоина. Видимо, ливни размыли мягкие породы «пандуса», который Михаил назвал непонятным словом «аппарель», песок унесло водой — и открылась могила. Вот только чья?

Лезть в захоронение не хотелось, хотя после вчерашнего к человеческим останкам мы относились уже без прежней брезгливости и страха, тем более кости, как и в братской могиле белых офицеров, были старыми и темными. Если бы в промоине росли кусты, или даже не кусты, а просто трава, мы бы их вообще вряд ли заметили.

Делать, однако, было нечего — спустились. Вырубили в разросшихся под спуском кустах тропинку к яме — лужица воды внизу приходилась вровень с пляжем и покрывала все дно, так что, чтобы добраться одо останков и осмотреть их, Мише и Лелеку пришлось зайти в издававшую весьма неприятный гнилостный запах мутную жижу прямо в кроссовках. Мы с Болеком стояли в кустах на краю промоины и пытались из-за спин наших друзей разглядеть, чем они заняты.