В том же году неутомимый Ферсман добился большой экспедиции в Хибины и началась разработка апатитов Кольского полуострова.

Наконец-то и Ниночка продолжила учебу. Она поступила в Военно-медицинскую академию. Как она вспоминала, частенько ее подвозил домой преподававший в академии сосед Иван Петрович Павлов.

Жизнь, короче говоря, налаживалась и постепенно входила в академическую колею.

Обосновавшись на Васильевском острове, Вернадский посылает в Киев Крымскому официальное прошение об отставке с поста президента Украинской академии наук. С оказией Борис Леонидович Личков прислал ему долгожданную рукопись, сохранившуюся в академии. В ответ 28 апреля Вернадский описывает свои питерские первоначальные обстоятельства, тяжелые настроения в ученой среде. Пишет о том, насколько затруднена (но идет!) работа в отсутствие элементарных условий. Вступили в полосу непрерывных и неизбывных советских трудностей. Сообщает и о своих занятиях: «Главным образом работаю над живым веществом и в Москве, и здесь читаю лекции о живом веществе и геохимии. С Фоминой (в 1921 году эта неделя после Пасхи приходилась на 12–19 мая. — Г. А.) хочу прочесть избранные главы по геохимии (ее задачи, химические элементы — сколько нового!)»⁸.

Что касается этой новой окрепшей науки, он объявил в академии лекции для всех желающих — восемь лекций. В их основу положил симферопольский университетский курс по геохимии. Посещали их большей частью ученики и сотрудники музея и лаборатории.

А вот по живому веществу устроил лекцию публичную, в Доме литераторов.

По городу расклеены афиши. Название: «Начало и вечность жизни».

Что-то таинственное было в этих словах. Может быть, не столько в них, сколько в резком контрасте с условиями тогдашнего существования. Что, интересно, должен был ощущать интеллигентный прохожий, наткнувшийся на афишу? Вокруг замер величественный опустевший город. Последние его жители бредут, обессилевшие от голода и болезней. Все знакомые и родственники уехали, умерли, арестованы, сбежали. Все вокруг закрыто и заколочено. И вдруг — начало и вечность жизни.

Однако недаром же в гибельном Симферополе полгода назад Вернадский говорил, что в дни жестоких страданий и бедствий как бы ярче вспыхивает свет сознания. Ищется духовный выход, переосмысливаются самые основы бытия. Краткость остающегося земного срока будто возбуждает весь потенциал идеалов и мечтаний. Так, прежде чем погаснуть, свеча в последний миг всегда вспыхивает ярче.

Именно в те страшные годы делает свои космические расчеты Константин Эдуардович Циолковский. А его единственный ученик Александр Чижевский, перебиваясь случайной продажей своих картин на калужском базаре, пишет книгу о глубочайших связях земной жизни и «творческой динамики Космоса». Чудом спасшийся от смерти инженер Кондратюк разрабатывает способ посадки на Луну. Поклонники Н. Ф. Федорова оживляют его проективную философию, мечтают о радикальном продлении жизни и даже о бессмертии человека. Маяковский, Павел Филонов воодушевляются воскрешением ушедших поколений.

У одних страдания вызывают животную жажду жизни, у других духовную жажду обновления и преображения, освобождения от земного тупикового порядка бытия с его вытеснением, враждой и беспощадной борьбой. Социальные ужасы порождают яркое ощущение конца у одних, а у других — вдохновение и попытки проникновения в суть вещей. Для них начинается новый отсчет времени.

Недаром и идея автотрофности — вариант бессмертия — возникла у Вернадского в отчаянной круговерти Гражданской войны, в самое неподходящее, казалось бы, время, да еще на пороге собственной гибели.

Однако тех, кто пришел бы на лекцию за рецептом бессмертия, ждало бы разочарование. Лекцию читает академик, натуралист, и необычайное название содержит необычайный, но вполне трезвый взгляд на привычные проблемы. Вводит в заблуждение и вызывает неясные образы слово «жизнь», вынесенное в заголовок. Каждый вкладывает в него бездну смысла. Оно всеобъемлюще. Между тем здесь оно обозначает живое вещество, материальный объект, изучаемый пока биологией, а теперь и другими науками, прежде всего новой наукой — биогеохимией.

Очень трудно взять в голову такую простую идею — жизнь не имеет происхождения, начала во времени. Трудно именно в силу ее сугубой простоты, фундаментальности. Есть в нашем сознании вещи настолько глубокие, что мы их не замечаем, но именно на них строим свои суждения. И когда в науке возникают непривычные, противоречащие основам факты, верят старым теориям и упорно пытаются примирить непримиримое, факты подогнать под удобные прошлые рассуждения. Так, долгое время господствовала идея центрального положения Земли в мироздании. Факты наблюдений противоречили ей. Когда они накопились, пришлось изобрести сложную систему эпициклов, чтобы объяснить движение планет применительно к старой идее, пока однажды Коперник все не упростил и не привел факты в соответствие с новой моделью — центрального положения Солнца.

Вот такова и идея начала жизни — еще более простая и основная или, как говорят, предвзятая идея, вложенная в наши головы как бы «естественным образом», говорит лектор. На самом-то деле она далеко не естественна, а связана с господствующим вот уже пять тысяч лет воспитанием в лоне иудейского, потом христианского мировоззрения с его первоначалом мира. В голове каждого европейца прочно засела мысль: мира не было, однажды его создал Творец. Теперь и без Бога эта конструкция никуда не исчезла.

Опровержению предвзятого мнения о начале жизни и утверждению взгляда нового — о ее вечности — и посвящена лекция.

«Был ли когда-нибудь Космос без проявления жизни, может ли быть безжизненный Космос? — спрашивает Вернадский. — Мы знаем, — и знаем научно, — что Космос без материи и без энергии не может существовать. Но достаточно ли материи и энергии — без проявления жизни — для построения Космоса, той Вселенной, которая доступна человеческому разуму, т. е. научно построяема? Есть ли живое и жизнь частное явление в истории материи и энергии, появляющееся временами и столь же бесследно исчезающее?»⁹

В сущности, этот философский вопрос всегда продвигал вперед познание. В самых разнообразных обличьях и окрасах он всегда содержался в мышлении. Если не брать художественное, религиозное и философское его разрешение, а сосредоточиться на точном, то есть необразном понимании, то мысль всегда упиралась в его неразрешимость.

Простое наблюдение подсказывало, что крупные животные и растения всегда происходят от себе подобных — либо непосредственно, либо через промежуточные формы. И постепенно в отношении них отпал вопрос о начале, о каком бы то ни было спонтанном, зарождении из косной материи. Однако думали, что мелкие животные или морские простейшие могут появляться и вне организма. Мухи — из гниющего мяса, мыши — из гнилой соломы. Но как только эти бытовавшие обыденные представления попадали под луч точного наблюдения, они всегда опровергались.

Не дожидаясь перебора всех случаев, опровергающих предположения о самозарождении, флорентийский врач и естествоиспытатель Франческо Реди в 1668 году обобщил их в одном умозаключении: все живое — от живого. Никаким иным способом живые организмы произойти не могут. «1668 год, — говорит Вернадский, — великий год в истории человечества. Принцип Реди — все живое от живого — есть первое научное достижение, которое позволяет нам научно подойти к загадке жизни»¹⁰. С тех пор принцип Реди неизменно подтверждался с железной необходимостью. Для него не нашлось ни одного случая исключения.

Однако многие рассуждали так: хорошо, допустим, что сейчас на Земле с ее бесконечно развитой жизнью все организмы происходят только от таких же организмов, от подобных себе. Но так было не всегда. В геологическом прошлом, когда существовали необычные, непохожие на нынешние, но благоприятные для жизни условия, однажды из неживых молекул зародились простейшие организмы, а уж потом жизнь пошла более легким путем — биологической эволюцией. Таким образом, людям все же несмотря ни на что, в опровержение фактов, но в подтверждение древней идеи начала кажется, что жизнь должна была когда-то зародиться из неживого.