Второго июля отец и сын Вернадские и Корнилов шли на Французскую набережную, где ожидался отчет министров кадетов, выходивших из правительства, в том числе и Шаховского. Георгий Вернадский к тому времени стоял близко к Милюкову, написал даже его небольшую биографию. Корнилов с 1915 года — снова генеральный секретарь партии и к тому же возглавляет важнейший Петроградский комитет.

Выслушали министров. (Шаховской ушел тогда с поста министра народного призрения.) Во время прений Корнилов вдруг почувствовал себя плохо. Не мог сидеть, вышел в соседнюю комнату, прилег на диван и с ужасом ощутил, что у него одеревенела нога, потом вся правая часть тела. Пропала речь. Корнилов запомнил, как Дмитрий Иванович бегал вокруг и все повторял: «Ах, Господи, Боже мой! Господи, Боже мой!» В суматохе пронеслась весть, что большевистское выступление в Петрограде все-таки подавлено.

Вернадский отвез Александра Александровича в больницу, вызвал Наталию Егоровну. Она провела у постели больного всю первую ночь. Ровно через неделю Корнилова настиг второй инсульт, вся правая часть тела перестала слушаться. В начале сентября Георгий Вернадский отвез его в Кисловодск и сдал на попечение профессору Н. Г. Ушинскому, тоже их студенческому другу. Здесь Корнилов пережил Гражданскую войну и, немного восстановив здоровье, возвратился в Петроград. Закончилась его политическая деятельность, но не литературная. Он писал книгу о Бакунине и мемуары.

Впрочем, 1917 год покончил со многими политическими карьерами. Создается даже впечатление, что многие интеллигенты с облегчением покинули государственную ниву ради излюбленного и более привычного литературного труда.

Пятого июля Вернадский все-таки вырвался в Полтаву и в Шишаки. На хуторе его ждали Нина с Прасковьей Кирилловной.

В первый день он мыслями еще там, в Петрограде, еще строит планы. Самойлову: «Сейчас очень мне улыбается добиться передачи Гатчинского дворца, парков, царской охоты и части леса для организации научного исследовательского центра: Ученый комитет (СХУК. — Г. А.) с его учреждениями, Ботанический сад, художественный Гатчинский музей, академический Ломоносовский институт (а может быть, Геологический и Минералогический музеи), отделение Палаты мер и весов. Сейчас дело очень налаживается. Около 550 десятин одного парка! Во дворце более 600 комнат, а затем ряд флигелей, домов и т. д. Конечно, для академических учреждений и Палаты мер и весов надо будет строить, но я считаю, что такой вывод ученых учреждений в пригород (менее часа езды) и соединение вместе разнообразных учреждений очень важно. Гатчино должно стать ученым городом-садом»¹¹.

Но постепенно и мечты, и злоба дня отступили. Он сосредоточивается на своих думах. Какие же идеи хотелось изложить в первую очередь, имея в виду свой возраст и опасную эпоху? Что попадет к потомкам в случае его гибели в этой круговерти, которую он со свойственной ему тонкостью слуха уже ощущает? Конечно, мысли о живом веществе. Теперь он не только размышлял, но взялся за перо. Пора. Вот как он вспоминал о своем решении спустя 20 лет:

«Для меня была ясна закономерность и неразрывность геохимических процессов еще более резкая, чем процессов минералогических в живой и мертвой материи, на поверхности земли, которая мне представлялась в то время уже биосферой. Я стал задумываться над тем, что я не успею изложить и обработать свои многолетние мысли в этой области частью ввиду моих лет, частью [из-за] смутной эпохи.

Я решил при первой возможности сделать первый набросок и в 20-х числах июня уехал в Шишаки. <…> Здесь с большим подъемом я выяснил себе основные понятия биогеохимии, резкое отличие биосферы от других оболочек земной коры, основное значение скорости размножения»¹².

Как всегда, отвлекшись от дел, с головой ушел в работу.

«Гуляю, брожу, много очень думаю и читаю, — пишет жене 19 июля. — Сейчас главной работой является набрасывание давних моих размышлений и мыслей о живом веществе с геохимической точки зрения. Мне хочется связно изложить — сколько могу без книг, выписок (остались в Петрограде!) и подсчетов — свои мысли. Над ними думаю и к ним постоянно возвращаюсь десятки лет. Излагаю так, что дальнейшая обработка может пойти прямо и точно. Сейчас уже написал более 40 страниц и думаю, что перед отъездом закончу. <…> Так или иначе, это результат всей моей прошлой научной работы. И вместе с тем глубокое неудовлетворение результатом и странное столь обычное для меня чувство, что я делаю не настоящую научную работу. Отчасти чувство “ученого” — настоящей научной работой кажется опыт, анализ, измерение, новый факт — а не обобщение. А тут все главное — и все новое — в обобщении»¹³.

Его посетило неуютное чувство открывателя новой науки, даже более того, множества новых наук, нового мировоззрения. Возникла неопределенность, всегда связанная с разрывом, революционным разрывом традиции. Представляется веер новых возможностей. Когда он описывает факт или измеряет, он движется внутри концепции. Теперь — создает сам новую концепцию. Это чувство владело всеми, кто создавал новые науки, Евклидом, Галилеем, Ньютоном: надо начинать с обобщений, с аксиом, которые не содержались в традиции, не вытекали из предыдущего мировоззрения. Зато обобщали факты по-новому, то есть вводили новые принципы.

Понятие о живом веществе нельзя простым логическим путем вывести из всего предыдущего опыта науки. Логическим путем мы придем, напротив, к случайности и непрочности жизни, ее бренности, как говаривали в старину. До Вернадского все связанные с жизнью науки или молчаливо, или открыто опирались на концепцию происхождения жизни на Земле. Это написано в любом школьном учебнике. Теперь он ввел новое главное обобщение — жизнь вечна. Если думать о жизни научно — как о живом веществе — надо признать ее непроисходимость и понятием одного ранга с инертным веществом или энергией. Живое вещество — неслучайно в природе, не появилось однажды, а было всегда.

Еще в 1908 году в письме Самойлову спрашивал себя: живое так же вечно, как материя и энергия? Ему понадобилось десять лет, чтобы освоиться с этой непривычной мыслью. Но она теперь по-новому толкует факты природы. Толкует необычно, но чрезвычайно логично и заманчиво, интересно.

Распространенный очевидный взгляд не объясняет геологической истории и роли жизни в геологических событиях. И прежде всего в судьбе атомов, которые все как один прошли когда-нибудь через какие-нибудь организмы. Не объясняет и наше собственное положение как части живого.

Однако продолжим читать письмо к Наталии Егоровне: «С другой стороны, в этой работе я как-то спокойнее смотрю на окружающее, ибо я сталкиваюсь в ней с такой стороной жизни, которая сводит на нет волнения окружающего, даже в такой трагический момент, какой мы все переживаем. Перед всем живым мелким кажется весь ход истории».

И тем не менее она, история, снова не замедлила властно вторгнуться в дела человеческие.

Всего две недели продолжался побег в Шишаки. В двадцатых числах августа пришла телеграмма от Сергея Федоровича Ольденбурга. Тот сообщал, что назначен министром просвещения в новом составе правительства, и предлагал занять должность товарища министра.

Что делать? Как раз сейчас, когда ему так нужно спокойствие, а по-доброму надо бы вообще уйти от всех ненаучных дел и сосредоточиться на рукописи! Его дело — новые горизонты мысли. Они не менее важны, чем текущая на глазах история. Да и кто знает, что меньше, что больше? Кто помнит, что происходило в Италии в 1633 году? А ведь и тогда рушились государства, поднимались стихийные народные движения, войска осаждали города. Лилась кровь, и тысячи людей втягивались в воронку бедствий. Но все позабылось, и никто, кроме историков, не помнит подробностей. Зато все знают слова, сказанные в 1633 году одним немолодым человеком: «А все-таки она вертится!» Может, и слов-то не было. Может, это — легенда. Но легенда не случайная, не художественная, она знаменовала начало совершенно нового взгляда на мир, который вскоре и покорил необоримо всю просвещенную Европу.