Все великое начинается в одной душе. И нет ничего интереснее найти его исток.

«Горная Щель над Ялтой примыкает к лесам Массандры за городской больницей. Характерно, что в этом году нельзя проехать на извозчике, можно лишь пройти. Отдаленный шум города и еще больше шоссе слышен, но вообще вы находитесь в совершенной тиши, среди солнца, зелени, чудного широкого вида, — без моря. Покойный Пав. Ал. Бакунин говорил, говорят, что это одна из достопримечательностей Горной Щели как южнобережной части Крыма. Запущенный сад и дом полны еще нетронутой пока памятью этого одного из последних русских философов-идеалистов XIX века, имевших корни в немецком идеализме начала XIX столетия»¹.

Так описал Вернадский свое местопребывание в апреле 1916 года Ферсману. Наконец-то и он вслед за Корниловым попал в уютный уголок Крыма благодаря совпадению обстоятельств и судеб. Дочь его свояченицы Анны Егоровны и, стало быть, сестра того Маркуши, который заболел, путешествуя с ним по Америке, Софья Марковна Любощинская вышла замуж за Михаила Алексеевича Бакунина, племянника старого философа и теперешнего владельца Горной Щели. Так что Вернадский приехал сюда к Любощинским. Анна Егоровна его встречала.

«Попал к ним с большим трудом, — писал жене. — В Горную Щель нельзя проехать на извозчике, и я в темноте (из-за войны Ялта не освещается) с большим трудом с багажом по крутым тропкам, через воду пробрался, в сопровождении спасительных мальчиков соседей, на дачу. Там целая свора злых псов, которые охраняют запущенный сад и запущенный дом.

В общем, здесь замечательно хорошо. Пишу днем у открытого окна, доносится очень отдаленный неясный шум города, все полно солнцем, проникнуто чистым ароматом цветов — глициний, лавровишни, сирени. <…> Мне кажется, что это действительно очень своеобразный отшельнический уголок для человека, желающего иметь под рукой культурные удобства города, <…> и пользоваться прелестями жизни в сельском уединении»².

Местечко, ныне исчезнувшее с лица земли в результате войн и революций, займет вскоре большое место в нашем повествовании. Щелью оно называлось, потому что расположилось на выходе из горного ущелья Уч-Кош. Здесь татары из соседнего села Ай-Василь арендовали у Бакуниных землю и разводили табак. В большом саду росли груши, грецкие орехи, черешни. Далее в ущелье путника встречали зеленые прохладные лужайки с горными источниками. Выше он попадал в великолепные леса Удельного лесничества.

Двухэтажный дом ветшал. Разрушались террасы и балконы. Высох бассейн, обсаженный еще при Павле Александровиче плакучими ивами. Философ похоронен в склепе с беседкой в классическом стиле и надписью над алтарем: «Блаженны алчущие правды — ибо они насытятся!». В доме, правда, сохранялась собранная философом великолепная библиотека.

Таков прелестный уголок, в который попал весной 1916 года Вернадский. Отвлекшись от текущих дел и занятий, да еще в таком романтическом месте, где, казалось, витал сам дух несуетной рефлексии, он много гулял и думал. Осталось немного записей и писем от этих двух недель, но в них проскальзывают новые нотки, предчувствие небывалого.

Несколько дней гостил в усадьбе Петрункевичей в Гаспре, «ужасно рад» был их видеть и беседовать, много гулял с Марком и Анной Любощинскими. Наталии Егоровне: «Не знаю, отчего я сейчас как-то больше, чем обычно, стремлюсь к большей определенности в своей мысли, и может быть в связи с этим так много старого и былого вспоминается. Может быть, сказываются и годы — с одной стороны, всплывают воспоминания богатой идейной жизни, с другой — стремление к большей ясности и определенности мысли»³.

Эти две недели в расцветающем во всех смыслах Крыму были, наверное, последним относительно беспечным классическим отдыхом. Скорее всего, ученый настраивался, прислушивался. Так композитор в хаосе звуков мира будто различает одну, новую мелодию. Она становится навязчивой. Он пытается повторить ее и с каждым новым наплывом все лучше распознает. Наконец настает момент, когда мелодия уже не прерывается и полнозвучно заполняет все его существо. И будто уже не он сам играет, а с его помощью мелодия сама приходит в слышимый мир. Рождается музыка.

Так и у Вернадского возникавшая время от времени тема наплывала, возвращалась все чаще и чаще. И, как только отвлекался от насущных дел, она являлась сама собой.

Опять идея — вопрос из юношеских изысканий. Все эти годы она будто подталкивала его, исподволь заставляла делать выбор, куда идти, что искать. Он уже много знает о приключениях химических элементов на поверхности земли. И всегда, неизменно и непременно возникал темный период циклов: их существование в составе живого.

Русский академик Карл Максимович Бэр, один из самых глубоких натуралистов, близко подошел к идее биосферы и нашел закон бережливости, как он его назвал. Химический элемент не выпускается из цепких объятий биосферы. Бессчетно используется он в лабиринтах живого, переходит из организма в организм.

Но что происходит с химическим элементом в живом? Биологи до таких глубин не добираются. Они изучают молекулярный состав белка, но от него бесконечно далеко до атома. Нет ни одного самого простого анализа живого организма или вида. Каков атомный состав пшеницы, муравья, ящерицы? Те анализы, которые есть, недостоверны, случайны и сделаны совсем с иными целями.

Но ведь атомы — единственное, что есть общего у живого и неживого. Они кочуют из организма в среду, из среды в организм. Случаен ли, хаотичен ли этот ток?

Темный период в земном сроке атомов не дает Вернадскому покоя. Возникший как побочная ветвь геохимии, он превращается в его главную дорогу. Мелодия становится все ближе и уже не прерывается. Это произошло весной 1916 года…

Обычно говорят об интуиции, которая помогает принимать решения. Все так. Но гораздо важнее другое: решение, выбор. Для этого нужна, как это ни странно, моральная сила, а не просто логика рассуждений. Ощущение призванности, чувство, присущее немногим: невозможность отступить, даже если никто тебя не принуждает покорить высоту. Нечто похожее на старое рыцарское понятие о чести. Так Ланселот и другие рыцари Круглого стола, зная о точном месте и времени своей гибели, твердо и неуклонно шли ей навстречу. Если человек рожден рыцарем, он должен им стать, и это далеко не игра. Рыцари зорко следили за собой, не давая себе поблажек, не желая уклоняться от встречи с судьбой. Простолюдин может свернуть, слукавить, спастись. Рыцарь не имеет такого права, иначе он теряет честь.

Ученый устанавливает кодекс чести сам для себя, принимая вызов. Тоже ситуация трагическая, если вдуматься. Вот почему любая большая научная проблема — а она решается только одним человеком, личностью, — есть проблема нравственная и только потом проблема логическая и техническая. Лишь избранные имеют мужество принять вызов.

Через 20 лет, вспоминая о весне 1916 года, Вернадский писал: «Для меня была ясна закономерность и неразрывность геохимических процессов еще более резкая, чем процессов минералогических и в живой, и в мертвой материи на поверхности земли, которая мне представлялась в то время уже биосферой. Я стал задумываться над тем, что я не успею изложить и обработать свои многочисленные мысли в этой области частью в виду моих лет, частью [из-за] смутной эпохи».

Итак, с одной стороны — 53 года за плечами, а с другой — смутная пора. Вот в такой обстановке нужно начинать новое дело, ни объем, ни содержание которого непонятны, но не дают покоя. Мозг, правда, не стареет. Вернадский не чувствует никаких признаков ослабления работоспособности.