Между тем как из Питера в ноябре 1917 года, как из Киева в июле и декабре 1919 года, так и сейчас он спасался в очередной раз от большевиков очень вовремя. Через месяц в Крыму воцарился ад. Приехавший из Центра Пятаков сменил довольно еще либерального Гавена («бескровника», как определял его Вернадский). Пятаков имел особое задание. В короткое время бывших добровольцев, среди которых особенно много было молодежи (и студентов в том числе), заставили зарегистрироваться и в одну ночь по всему полуострову вывезли из городов и расстреляли. Вернадский вспоминает о страшном даже по большевистским меркам терроре. Было сразу уничтожено около тридцати тысяч человек. Террор развернулся в отношении всех, кто сотрудничал с правительством Юга России.

Весной в бывшем благодатном краю начался страшный голод. События весны 1921 года ярко описаны Максимилианом Волошиным и Анастасией Цветаевой, чуть не погибшей тогда в Крыму.

Московская охранная грамота избавляла ученых от опеки местных властей и требовала не конвоировать их, а охранять и снабжать. К вагону приставили тов. Табашникова — с означенной целью.

Наконец санитарный поезд сформирован, заполнен ранеными бойцами-красноармейцами. 23 февраля он тронулся на север. Сегодня от Симферополя до Москвы поезд идет 25–26 часов. Санитарный поезд добирался полмесяца. И путь его был поистине крестным. Не только потому, что в вагонах страдали и умирали раненые люди, но и по дорожным впечатлениям.

Казалось, наступил последний предел. Еще год назад, повстречав жену и дочь в Лозовой, среди обезумевших в панике людей, Вернадский не представлял, что разрушения могут быть еще более обширными. Перед ним дымились руины полностью разграбленной местности. В особенности жуткое впечатление производили железная дорога и застывшие города.

Поезд, конечно, больше стоит, чем идет. Нет ничего: паровозов, воды, дров. Разобраны пути, поломано все оборудование. Начальник поезда добывает все с боем, чуть ли не силой оружия. До Лозовой добирались неделю. Увиденное вызывает тяжелые сомнения в возможности наладить здесь снова культурную работу. Теперь ученый узнает, что переживали люди по ту сторону фронта. Записывает: «Чрезвычайно характерны изменения настроения после победы большевиков. В начале в обществе было странное чувство, стихийное, что все-таки это русская власть и начинается объединение России, прекращение междоусобной, братской войны. Это все исчезло довольно быстро. Террор, облавы, убийства, грабежи, бестактность евреев, выдвинувшихся на первые места, и полное, грубое пренебрежение к творческой личности быстро изменили настроение»¹. У самого Табашникова, везшего кое-какие припасы или подарки, всё забрали заградительные отрады.

На станции Панютино 28 февраля Вернадский продолжает размышлять: «Не знаю, сделал ли ошибку, оставшись? С одной стороны, чувство России, нежелание расстаться с Ниночкой, некоторый страх перед новым путем, перед овладением [английским] языком — тогда на меня повлияли. Хотя я сознавал возможность прихода большевиков. И сейчас много мечтаний и предположений. Может быть, явится соблазн большой организационной работы по высшей научной работе и по народному образованию в России? Но сейчас опять старые мысли об Институте живого вещества на берегу океана в Америке. И очень вероятно, что это будет. А может быть, начало удастся положить здесь сейчас?»²

Доплелись до города благословенного детства, города Андрея Краснова — Харькова.

Дневник: «Сидим на сборной станции верстах в 5 от Харькова и неизвестно, сколько прождем. Паровозы есть, но нет угля. <…>

Сидим в вагоне уже 7-ой день. Особенно тяжел недостаток воды для умывания и чая.

Разговоры профессоров о Харькове рисуют картину разрушения. <…> Смотрят вперед мрачно и почти безнадежно. Население готово мириться со всякой иноземной властью, которая устроит порядок — румынской, польской. <…> Сами комунисты не верят в прочность своей власти.

Ни малейшего улучшения не замечается. Идут аресты, усиливается голод и холод, растет чиновничество — и ничего нет. Удивительная бедность творчества — отсутствие личности? Действует серая толпа — бедных духом комунистов в рабской фаланге партии? Печати нет; газеты только раздаются ответственным работникам. И люди томятся в таких условиях.

Главное, нет веры и нет никаких проявлений идейного [творчества] у власть имущих. <…> Все идейное комунистическое движение пронизано гангреной аморализма и примазавшимися к нему людьми, может быть более сильными, чем оно. <…>

Добыты газеты — московские — “Правда” от 18/11 и “Беднота” от 22/И. Это новейшая! Читал их через всю дребедень, их переполняющую (особенно “Бедноту”). Ясна картина безотрадного умирания и полного крушения. Как будто мы приближаемся к развязке: опять то чувство, которое было перед революцией 1905 года и перед первой революцией 1917. Может быть, едем в Петроград и Москву на резкую новую катастрофу-крушение. Ухудшение или возрождение?»³

Профессора наблюдают последние судороги военного коммунизма. Голод и тьма в городах. Вокруг — крестьянские восстания. Запреты и национализации привели к полной примитивизации, к остановке жизни.

И последнее дорожное впечатление:

«5 марта. Между Белгородом и Курском. Вчера вечером делал сообщение в аудитории поезда раненым красноармейцам о природных богатствах России. Аудитория слушала внимательно, и после предлагались вопросы. После лекции тов. Табашников пытался использовать мою лекцию в целях комунистической пропаганды — указать им, за что они сражаются. Но я считаю, что это все не имеет значения. Мысль сама пробивается, а не ее комментарии»⁴.

Девятого марта поезд прибыл в Москву. Чекист Табашников извинился перед Вернадским: он считал профессоров врагами трудового народа, но, пообщавшись с ними две недели, понял свою ошибку. Распрощались доброжелательно.

С вокзала отправились на Зубовский бульвар, к Любощинским. Наконец обнялись с Дмитрием Ивановичем, пережившим Гражданскую войну в Москве. Шаховской участвовал в сопротивлении, входил в Национальный центр и уцелел чудом. Теперь считал, что дни большевиков сочтены.

Случайно или нет, но в Москве появился Сергей Федорович. Самый главный итог — академия уцелела. Ольденбург дважды встречался с Лениным. Карпинский как президент предоставил ему карт-бланш для переговоров, надеясь на знакомство их в молодости. На Ольденбурга вождь произвел, надо сказать, сильное впечатление. Он хорошо говорил о будущем. Впрочем, тогда, весной 1918 года, Гражданская война еще не развернулась, большевики сохраняли видимость социалистической коалиции с эсерами. Ленин представил Сергею Федоровичу планы государственного строительства новой жизни. Для разработки научно-технического плана Ленин пользовался, кстати сказать, трудами Вернадского по КЕПС и сборниками комиссии.

Ленин и Ольденбург заключили следующее соглашение. Академики, не участвуя в политике, признают советскую власть. Они готовы выполнять отдельные заказы правительства и научные разработки, если в них окажется нужда. Взамен правительство берет на себя содержание Академии наук и не вмешивается в ее дела. Академики работают по своим собственным планам. Они сохраняют полное самоуправление. Власти берут под защиту здания академии, ее музеи, лаборатории, типографию, квартиры академиков и сотрудников. Островок автономии на Васильевском острове уцелел.

Тем не менее два последующих года прошли исключительно тяжело. С переездом правительства в Москву все обещания стали эфемерными. Питер превратился в провинцию. Все дела вершились в Смольном главой местных коммунистов Зиновьевым. Он постоянно покушался на оплот вольности и однажды даже умудрился издать декрет об упразднении рассадника «буржуазной науки», в которой победивший пролетариат не нуждался.