Известно множество случаев, когда ученый, напряженно размышлявший над трудной проблемой, вдруг неожиданно находил ее решение в самый, казалось бы, странный момент, например во время сна. В краткий, в кратчайший миг все напряженные поиски вдруг освещались единственно верным освещением и просветлением, какой-то вспышкой смысла. Ясно очерчивался выход. Разом отыскивался новый, неожиданный, неизвестный прежде путь.

Ради таких мигов, озарений ученый и живет, если даже они и происходят не столь ярко и интенсивно.

Здесь светящийся внутренний процесс продолжался три недели. На пороге смерти сознание в гигантском темпе поспешило прожить, пройти всю жизнь до кончины. И решалась не только научная проблема. Нет, переживалось все — любовь, дружба, устройство жизни, строительство новых больших научных коллективов. Пройдена коллективная жизнь. Причем не какая-то экзотическая и чужая, а своя, со свойственными ему привычками и поступками.

В три недели вместилось немыслимое, огромное содержание. Так бывает у людей в минуту смертельной опасности, в миг перед дорожной катастрофой или перед расстрелом. Время — раздвигается. Но перед ним прошла не бывшая, а будущая жизнь. Оттуда, с вершины как бы пройденного пути, он перед гипотетической смертью будто рассмотрел все свое прошлое, которое по отношению к нему, лежащему в постели в бакунинском доме в феврале 1920 года, оказалось будущим. Оно предстало перед ним свободным от случайностей, помех, мелочей будней. Все, что следовало важного из идеи живого вещества, в той одновременно будущей и прошлой жизни, — открыто, все связи и отношения установлены. Где-то в глубинах его мозга зафиксированы все открытия. Теперь они будут ждать своего часа, и в соответствии с реальным темпом жизни выплывать, всплывать на поверхность сознания. Они — запрограммированы. Их предстоит открыть, а на самом деле — вспомнить весь этот рой идей, уже вихрем промчавшихся в глубине внутренних горизонтов и записанных теперь там.

Так, Сократ, неслучайно пришедший на ум со своим демоном, говорил о том, что мы не приобретаем новые знания, как товары на рынке, а вспоминаем их. Наша душа вечна и бессмертна, учил он. Она заранее все знает. И наша задача заключается лишь в припоминании, для чего нужно найти определенные приемы. Их поиски — это и есть обучение.

И он, вероятно, прав, если представить себе это припоминание, как «воспоминание о будущем», то есть об очень быстро, мгновенно прожитой в мозгу, сжатой жизни, прошедшей с другой скоростью, как в теории относительности.

Но выбор не исчез, а стал осознаннее. Истина — не в науке, она одушевлена. Теперь чувство своей избранности укрепилось. Он должен высказать новое учение, о котором, кроме него, пока никто в мире не знает. Оно даже не изложено как следует на бумаге.

И чувство ответственности за добытое им, порученное ему знание вывело его из смертельного лабиринта.

А лечивший его прекрасный земский врач Кореизской больницы Константин Михайлов, знавший Вернадского и по университету, и по партии, заразился от него и умер.

За состоянием его здоровья следили не только родные. И как только от Георгия в университете узнали о выздоровлении, ученый совет немедленно предложил Вернадскому кафедру минералогии. Конечно, последовало согласие. 18 марта он был утвержден сверхштатным профессором.

История университета в Крыму ему хорошо известна. Идея какого-то высшего учебного заведения витала в здешних образованных кругах давно, чуть ли не со времен Екатерины II. Одно время обсуждался проект создания единственного в своем роде заведения для лечения и образования больных юношей.

Наконец, в период крымского расцвета, в 1916 году земство собрало необходимую сумму — миллион рублей и обратилось в Государственный совет с ходатайством об открытии университета. Вернадский помнит, что их решение оказалось последним государственным деянием самого Государственного совета.

Невзирая на начавшиеся события, восстания, немецкую оккупацию Крыма и множество других препятствий, весной 1918 года в Ялте начались занятия. К весне 1920 года университет обосновался в Симферополе, заняв здание бывшего госпиталя. Ректором его стал фактический основатель, профессор-медик Р. И. Гельвиг.

Война вытолкнула на край страны много замечательных ученых. Здесь преподавали крупные натуралисты-лесоводы Г. Н. Высоцкий, Г. Ф. Морозов, филолог А. К. Гудзий, историк Б. Д. Греков, физики А. Ф. Иоффе и И. Е. Тамм, биологи A. Г. Гурвич, А. А. Любищев, много других талантливых людей. На естественном отделении физико-математического факультета он повстречал коллегу по Российской и Украинской академиям, морского геолога и палеонтолога Николая Ивановича Андрусова, геолога и путешественника Владимира Афанасьевича Обручева, киевского геолога Владимира Ивановича Jlyчицкого (оба — будущие академики). Тут же работал его ученик по Московскому университету Сергей Платонович Попов, с которым лазали по грязевым сопкам под Керчью еще в 1899 году (и обнаружили в их выделениях бор, который стал добываться с началом войны). Ассистентом на кафедре геологии служил также будущий академик Дмитрий Иванович Щербаков. Здесь учился И. В. Курчатов.

Девятнадцатого апреля не без приключений старшие Вернадские с Ниной переехали в Симферополь. За большие деньги ехали в мажаре — большой повозке, с пьяными торговцами вином, наблюдая безобразные сцены. Отчаяние сквозит в дневнике:

«20 апреля. Россию пропили и ее интеллигенция, и ее народ. Сейчас на поверхности вся эта сволочь — правая и левая, и безразличная. Все ее интересы в брюхе, пьянстве и разврате. И это та “свобода”, и то идеальное “счастье”, какое дает миру русская революция?

Рядом с этим как-то чувствую, что эти, дающие сейчас тон всей жизни страны, люди не составляют ее всю, и что Россия подымется.

Я это тоже твердо знаю и чувствую — но тяжело жить в этой обстановке, хочется уехать скорее в Англию или Америку и отдаться всецело научной работе»¹.

Поселились за городом, в Салгирке, в историческом месте, где в 1834 году граф Воронцов построил ампирный дворец. В одном его флигеле и жили. В бывшем имении графа располагалась теперь Салгирская плодоводческая станция, возникшая в 1914 году. Приютил их директор станции ботаник B. В. Пашкевич. Мало того, Вернадский договорился, что будет работать в лаборатории.

Знакомых здесь, как и везде, масса. С остальными быстро перезнакомился, например, на пикнике в Салгирке, где собрался почти весь профессорский состав и где обсуждаются самые последние новости. Все уверены, что большевики придут и сюда. И самые страшные известия — о гибели людей, по большей части от тифа, молодых, еще недавно полных сил и вступавших в жизнь. В который раз Вернадский с тоской пишет о культурном уроне.

Наступил май. Сад цвел, благоухал. День за днем его живительные запахи восстанавливали силы. Жить можно. И значит — мечтать и надеяться. Продолжает работу по живому веществу, в том числе экспериментальную. Анализирует яблоневую моль, которую собирает руками.

Но мысли все чаще уносятся за Перекоп, за линию фронта и территорию ВСЮР, то есть Вооруженных сил Юга России, как стала называться Добровольческая армия. Оттуда не просачивается ни звука. Дневник: «Я все глубже чувствую глубину произошедшей перемены. Огромное социальное изменение. В народных массах поднялось — и чувство собственного достоинства и желание лучшей жизни. Пока, а может быть, и дальше — самое грубое — panem etcircenses (хлеба и зрелищ. — Г. А.). Но и в той среде, которая работает, это не может быть забыто и возврат к прошлому невозможен. Новый строй приладится к новой сильной среде — к совбурам, спекулянтам и полуинтеллигенции. Свободы будет мало. А социализм выльется в то, что благами жизни будут пользоваться большие круги и другие люди, вышедшие из народа. Идея, мне кажется, погибла (и думаю — слава Богу). Но поразительно серая новая Россия. Все силы должны быть направлены к охране научной творческой работы. Надо приноравливаться к среде, строя свое, может быть, даже ей недоступное по сути. Равенство есть фикция»².