Летом 1929 года он совершил небольшое, но замечательное путешествие — в родовое имение князей Щербатовых Рожествено-Васькино, под Серпуховом, в котором когда-то, студентом, он каждое лето отдыхал у своих двух бабушек и из которого они с Федором Ольденбургом отправились в свое пешее идейное путешествие к Толстому. Удивительно, но дом уцелел. Как всегда, склонный видеть тайные знаки, Шаховской приписал его сохранность фундаменту здания, заложенному еще в XVII веке. «Я думаю, — писал он Вернадским, — что вместо далеких “санаториев” вот туда надо бы ехать за здоровьем и обновлением духа. Фундамент XVII века, а просветы всюду в бесконечность: и в небо, и в будущность человечества в живой смене поколений, которую (смену) так здесь легко наблюдать, особенно если к ней подойти краеведчески»¹⁰.

Правда, княжеское гнездо Щербатовых-Шаховских давно захвачено коммунистами, и по старинному замечательному парку бродили и смотрели в голубое небо какие-то швейцарские интернационалисты.

Шаховской в те годы углубился в историю декабристов, увлекся жизнью Чаадаева, своего дальнего родственника. Современный автор книги о Чаадаеве пишет: «Появился исследователь Д. Шаховской, по-видимому, поставивший целью всей своей научной деятельности идейную реабилитацию Чаадаева. Шаховским был собран огромный материал, который должен был лечь в основу готовившегося им многотомного издания сочинений и писем Чаадаева»¹¹. Действительно, в такого рода исследование можно было уйти целиком, а исследователю в 1932 году, когда вышла первая его статья по новой тематике «Якушкин и Чаадаев» в Трудах Общества политкаторжан, исполнилось 72 года! И в этом возрасте Дмитрий Иванович задумал великое предприятие: издать все «Философические письма». И выполнил его.

В 1935 году в сборнике «Литературное наследство» вместе с В. Ф. Асмусом он опубликовал все восемь чаадаевских писем. Публикации, перевод, комментарии принадлежали Дмитрию Ивановичу. Асмус написал предисловие.

Поскольку чаадаевские письма хранились в Пушкинском Доме, Шаховской в те годы должен был часто приезжать в Ленинград. Останавливался всегда у Вернадских. Когда шла в академии чистка, он снова обратился в день братства к старым и молодым, как в прежние времена, разослал циркулярное письмо с призывом написать историю их молодости. Относилось это, по-видимому, к Ольденбургу и Гревсу. Надо сказать, оба вняли призыву. Первый написал мемуары, касавшиеся в основном их незабвенного студенческого Научно-литературного общества, а второй уже имел две части воспоминаний о Федоре Ольденбурге.

Поскольку письма Вернадскому нет, можно предположить, что писал Шаховской свой циркуляр в декабре 1930 года из его дома.

На этот раз он даже получил от некоторых ответы, в основном с религиозными размышлениями. Его дочери писали, что братство есть, оно называется Христово, церковное, и никакого другого не надо! То был последний всплеск «братских чувств», которые Шаховской смог возбудить.

Вокруг по всем направлениям шел великий перелом под руку с культурной революцией — войной против памяти. Закрыты почти все церкви, религиозные учебные заведения. Разгромлено Бюро краеведения, закрыты все его отделения и издания. Вернадский вспоминал в «Хронологии на 1930 г.»: «Мне кажется, в этом году, когда пострадали многие издания [от] введения в цензуру философских государственных организаций — прообраз того, что было в инквизиции в Риме при папах и в Сорбонне в Париже — точно так же в организации большевистской партии (при Сталине?) [введена] техника иезуитского ордена»¹².

Сохранилось несколько писем Шаховского жене Анне Николаевне, написанных из дома Вернадских. Он остановился здесь в очередной свой приезд в апреле — июне 1931 года. Хозяев не было. Они на эти месяцы уехали в санаторий ЦЕКУБУ в Старом Петергофе. Шаховской жил в пустой квартире, ходил в Пушкинский Дом, погрузился в радостное творчество, одиночество и размышления. Вот что он писал Анюте:

«27 мая 1931 г.

Хочу только сказать одно: надо Тебе приехать и пожить здесь полной свободной умственной жизнью.

Вглядеться в мир души Владимира, обнять одним взглядом вселенную и вечность и не только отвлеченное положение в нем человека, а то настоящее положение, которое он в них занимает и за расширение и прояснение которого борется. И помочь кое в чем и Владимиру, и Наташе, и Гревсам, и Ольденбургам, но больше всего через помощь другим — себе.

11 июня 1931 г.

Кабинет В. И. Фауста.

Я хотел бросить взгляд на окружающее меня вот здесь, в этом крайне беспорядочном всегда [кабинете], а теперь загроможденном снесенной мебелью, полуразрезанными, или совсем не разобранными книгами, массой исписанной бумаги — и даже кухонными принадлежностями, разместившимися на двух полках, предназначенных для совсем других предметов.

И здесь, куда ни кинешь взор, до чего ни дотронешься — наблюдаешь огромную работу во всех областях человеческого знания, охватывающего одну за другой различные области мироздания и все глубже их пронизывающего и затем — вот это главное — работу концентрации всех этих усилий духа <…>.

Я пойду далее, <…> мысленно обратясь к хозяину и творцу всего здешнего скопления, разумного порядка и хаотичного беспорядка — к профессору и академику, великому ученому и организатору науки — Фаусту, живущему на Земле под псевдонимом В. И. Вернадского.

Сколько лет ему еще суждено кидаться в разные стороны, всюду оживлять неподвижную область людских представлений, излучать радий своих исканий на дно океана, в центр земного шара, в сложные строения вчерашнего еще неразложимого ядрышка-атома, в звездные пространства, в пространство миллионов веков в прошлом и будущем?[13]

Он стоит в центре — даже не одной, а многих организаций и обширных совокупных работ. Но по-людски ли все это делается, получается ли максимум возможных достижений, передается ли кому-нибудь эта работа высших обобщений и общего обозрения из одного центра как осмысленное, органическое целое?

Сомневаюсь в этом. А затем, кто наследует все это сокровище одного охвата? Конечно, все сделанное не пропадет для науки и протянутся по всей ткани ниточки, выпряденные в этой духовной мастерской. Но ведь это все не живое общечеловеческое творчество, каким должно было быть делание двигателей знания?»¹³

Пока Шаховской вдохновлялся в «кабинете В. И. Фауста», его владелец мирно жил под Ленинградом. Поскольку в загранице отказано, придумал себе небольшую местную эмиграцию: уехать на все лето в санаторий ЦЕКУБУ в Петергофе. Написал заявление, прося на четыре месяца освободить его от текущих забот и обязанностей по многочисленным советам и комиссиям, оставив за ним только два директорства: лаборатории и Радиевого института, и считать его в командировке с разрешением пользоваться библиотекой геологической литературы.

Они прожили с Наталией Егоровной в Старом Петергофе с 17 мая по 17 сентября 1931 года. Надо было поправить сердечное недомогание. Пятью месяцами ранее, сидя на заседании гидрогеологического съезда, ощутил неприятные симптомы, определенные врачом как сердечная аритмия.

Велико было удивление заведующей геологической библиотекой С. В. Ренц-Здравомысловой, когда она стала получать от Вернадского заявки на книги. Списки необъятные, вспоминала она, издания требовались редкие. Приходилось обращаться в другие города и даже по международному абонементу в европейские хранилища. Книги курсировали в Петергоф и обратно пачками. То был какой-то пугающий по масштабу книжный конвейер.

Информационный поток обозначал, что прорабатывается вопрос, который относится ко всем наукам сразу и ни к какой науке в отдельности, — проблема времени. Широкий поиск проходил через все отрасли знания. В «Новой физике» мелькнула простая идея биологического времени. Мысль зацепилась за новые слова и теперь требовала расшифровки.