Открывался сборник принципиальной статьей — его лекцией, прочитанной в Питере в мае 1921 года, — «Начало и вечность жизни».
Но идущие как раз в академии проверки и чистка коснулись издательств. Оба заведующих — московским и ленинградским отделениями академического издательства — были арестованы и сосланы. Все планы подлежали пересмотру на предмет соответствия идеологии. И вот под пролетарский нож пошли сразу две книги Вернадского: «Живое вещество» и «Биосфера» на немецком языке, переведенная М. М. Соловьевым.
Так академики впервые за 200 лет существования Академии наук попали под цензуру. Впервые они были лишены своего естественного права печатать то, что сами считали нужным и что подвержено только научной критике.
В результате учиненного в академии розыска был впервые создан специальный орган, по видимости не имевший, а по существу в полной мере обладавший цензурными правами — Редакционно-издательский совет (РИСО).
Сборник же к тому времени был не только набран, но сверстан и даже сброшюрован. И тем не менее не вышел. Он существует в единственном экземпляре. Из типографии автору передали книжку, и Вернадский поставил ее на полку своей библиотеки.
Через шесть лет, в 1936 году, снова пытался ее напечатать. Но история повторилась буквально. Арест директора, пересмотр планов. Опять Редакционно-издательский совет не рекомендует к печати. Книжка увидела свет только в 1940 году.
Так важнейшее понятие «живое вещество» вовремя не вошло в научный лексикон.
Но оставалась Европа, где можно было печататься без помех. Однако очередной поездки за границу он тоже лишен. В начале 1930 года пришел вызов из Сорбонны. Но в течение восьми месяцев Вернадский не может добиться документов. Его не пускают.
Интересно проследить, как он себя ставил по отношению к власти. Не как подданный.
Он пишет Сталину, Молотову, академику В. П. Волгину — после снятого Ольденбурга непременному секретарю академии, снова Сталину. В 1941 году вспоминал: «Второй раз писал Сталину о заграничной командировке по совету Луначарского. Я упомянул о том, что пишу ему по совету Луначарского. Луначарский говорил мне, что он получил выговор Сталина — как же могу я вмешиваться в эти дела — беспартийный. Мне кажется, что в 1930 г. впервые в партийной среде осознали силу Сталина — он становится диктатором»5.
И, наконец, письмо ка имя секретаря Президиума ВЦП Ка А. С. Енукидзе похоже на ультиматум:
«Государство напрягает все силы для проведения философских методов в научные организации, и научная работа, в том числе и моя, где этим методам нет места, не имеет шансов на развитие и правильную постановку. Я стар для того, чтобы ждать, и я подошел в своей творческой мысли к слишком большим новым областям научного знания, чтобы мириться с недостаточными условиями научной работы, в какие я здесь поставлен, и с невозможностью вести ее интенсивно. Я глубоко чувствую свою ответственность перед государством, но, прежде всего, как всякий ученый, чувствую ее перед человечеством, ибо моя работа затрагивает проблемы более широкой базы, чем государство и его подразделения»6.
И он просит, если командировку дать ему невозможно, отпустить его с миром вместе с Наталией Егоровной за границу — навсегда.
Его письмо рассматривало Политбюро партии. В апреле 1931 года Луначарский сообщил академику Вернадскому устно, что в текущем году командировку ему дать невозможно, но что через год к этому решению правительство вернется и тогда вопрос будет во внеочередном порядке пересмотрен. В качестве компенсации БИОГЕЛу выделили в том же внеочередном порядке три тысячи валютой и 30 тысяч червонцами7.
Оставалось лишь внимательно следить за положением в стране и утешаться тем, что происходящее с ним — не исключение.
Владимир Иванович делает вырезки из газет о ходе коллективизации, обсуждает те изменения, которые несут коллективизация, применение передовой техники через МТС, агрохимия. Такое решение аграрного вопроса им в страшном сне не могло присниться, когда они составляли программу кадетской партии: второе издание крепостного права с тракторами и удобрениями.
Невыносимое положение до некоторой степени скрашивается лишь бытовыми удобствами и обеспеченностью. Академикам позолотили пилюлю. Ему лично помогает сносить умственный гнет выписываемая иностранная периодика: английская «Nature» и парижская «Revue des deux mondes».
Положение лучше всех, как обычно бывает, понимают друзья. Самый близкий, Шаховской, правда, в Москве. Виделись редко, в основном во время приезда Вернадского в Москву, где они всегда соседи.
* * *
Сплошные перестройки и реорганизации, сотрясающие академию, не обходят стороной КЕПС. Разросшаяся к тому времени комиссия, состоящая из Московского отделения, отделов, комитетов, экспедиций и т. п., конечно, требовала какой-то перестройки. Он лелеял мечту создать на ее базе Менделеевский институт по изучению естественных производительных сил.
Но общее направление правительственных умов несколько иное: не изучение естественных производительных сил, а их эксплуатация на службе социализма. Нищее государство до зарезу нуждалось в золоте, нефти, редких металлах. В самой академии тоже явилось немало проводников линии партии на утилизацию природы. Именно они первые получали все привилегии в снабжении.
Так в 1930 году вместо КЕПС возник СОПС — Совет по производительным силам. Его председателем стал академик-нефтяник коммунист И. М. Губкин. Он направил совет на сотрудничество не столько с учеными, сколько с производственниками и разведчиками подземных кладовых.
Личков, резко возражавший против переделки КЕПС в СОПС, был вынужден уйти из комиссии, стал сотрудником Геоморфологического института.
Вернадский остался в совете рядовым членом, простым консультантом. Хотя на самом деле — просто наблюдателем. Вот что он пишет в дневнике 2 марта 1932 года: «Вчера заседание СОПС под председательством Губкина, доклад И. И. Гинзбурга в присутствии ГПУ, при участии представителей ГПУ (молчавших!). Выясняется интереснейшее явление. Удивительный анахронизм, который я раньше считал бы невозможным. Научно-практический интерес и жандармерия. Может ли это быть и для будущего? Но сейчас работа ученых здесь идет в рабских условиях. Стараются не думать. Эта анормальность чувствуется, мне кажется, кругом: нравственное чувство с этим не мирится. Закрывают глаза»8. Да, будущее ему было продемонстрировано: ГПУ превращалось на его глазах в экономическое министерство, использующее рабский труд для разработки недр. В этих условиях работать под прямым наблюдением ГПУ? Нет, он не Губкин.
* * *
Положение лучше всех, как обычно бывает, понимают друзья. Самый близкий, Шаховской, правда, в Москве. Виделись редко, в основном во время приезда Вернадского в Москву, где они всегда соседи.
Восьмого декабря 1928 года Шаховской, осмысливая опыт братства, писал Гревсу: «А как выходит [братство] “по-европейски”? Fraternité, Bruderschaft — как это отрицательно отвлеченно и далеко от живой плоти людских отношений! Это какое-то “братолюбие”, какое-то свойство, добродетель, принцип, — форма отношений, а не живой организм, облеченный в плоть и кровь, с живыми людьми, составляющими тело — осязаемое и болящее, движущее и других двигающее — и придвигающее человечество к новым каким-то откровениям — не скажу конечным, последним, заключительным, — может быть, напротив, бесконечным, но вечно новым, вносящим по существу все новое, и как-то без остатка забирающее все частицы этого общего тела.
И так, согласно русскому значению слова, братство должно было воплотиться и воплотилось»9. Каждый год в день братства 30 декабря Дмитрий Иванович продолжал будоражить память стариков и ум молодых, прежде всего своих дочерей Анны и Натальи. Его письма поражают неистребимой верой в будущее, когда откроется какое-то необычайное и огромное завтра.
