«Биосфера» принадлежит к книгам, которые существуют как бы от века. Именно это слово чаще всего ассоциируют с Вернадским, даже не зная никаких других его трудов. Она играет такую же роль, как «Происхождение видов» Дарвина, которая недаром всплыла в крымском видении. Наверное, понимая ее значение, Вернадский для облегчения работы с «Биосферой» разбил ее на параграфы — их 160. Он предвидел, что ее будут обильно цитировать, и тем самым предложил нам ссылаться на номер параграфа, а не на страницы изданий, число которых все растет[12]²⁶.

В Ветхом Завете есть притча об Иове, благополучном и благочестивом человеке. Однажды Бог подверг его жестокому испытанию. Тот потерял свои богатства, дом, родных и близких, принужден скитаться, голодный, больной и несчастный. И на самом дне унижений и страданий он вдруг осознал неслучайность происходящего, высшую волю и грандиозность замысла Господня. За то был вознагражден. Как Иов, Вернадский тоже потерял свои звания, должности, привилегии и имения, не такие уж значительные, но избавлявшие от унизительной заботы о куске хлеба. Вдруг он оказался и в прямом и в переносном смысле на краю гибели. И вот именно тогда, а не раньше, ему вдруг открылся подлинный смысл его существования, его неслучайность в системе природы. Посреди неимоверного кружения человеческих единиц он открыл в глубине себя опору — Вечного Духа, слагавшегося из его и других искателей истины сознаний.

Заграничные 45 месяцев стали вознаграждением, данным ему для завершения жизненной работы, для оформления идей, приходивших в самое неподходящее время, наспех занесенных на клочки бумаги, без лабораторий и без научного обсуждения своих открытий.

Он сполна использовал их. Главный результат — две книги. Они издаются до сих пор. И значит, требуются пока в той неповторимой личностной форме, в какой были созданы, несмотря на то, что множество их положений вошло в учебники.

Вернадский уезжал завершать свою жизненную программу, как-никак за плечами 63 года. Но возвращался, не завершив ее, а открыв новые перспективы. Мысль о вечности жизни только начинала приносить плоды, содержала множество тайн. Зерно мировоззрения все еще прорастало. «В сущности, та бесконечность и беспредельность, которую мы чувствуем вокруг в природе, находится и в нас самих, — писал он в дневнике летом 1925 года. — В каждом нашем дне или часе даже, если бы мы попробовали донести словами, что мы испытываем, мыслим, строим образами и ликами впечатлений. <…>

“Час” жизни — как мало времени и как бесконечно много содержания»²⁷.

Как передать, записать, преодолеть трудности выражения целого, невыразимого впечатления? Ему часто вспоминался тютчевский образ: «Мысль изреченная есть ложь».

Он не обольщался уже достигнутым. Впереди новый путь.

А пока земные пути лежали в город, за время его отсутствия ставший из Петрограда Ленинградом.

Поезд прибыл туманным ранним мартовским утром. Вернадских радостно встречала целая делегация: Ферсман, Ревуцкая, еще несколько человек. Все гурьбой отправились на Васильевский остров, слава богу, еще не переименованный, где в уютной квартире верная Прасковья Кирилловна уже готовила завтрак и чай.

Все, кто пережил революцию, к середине 1920-х годов ощутили некоторое облегчение. Отступил голод, сохраняется известное разномыслие. Действуют некоторые частные издательства, собираются остатки разгромленных научных обществ. Еще крутят в кинотеатрах западные фильмы, а в ресторанах играют танго.

Но человеку, прожившему три с половиной года на динамичном Западе, не может не бросаться в глаза скудость и бедность советской жизни, еще не оправившейся от разорительной войны 1914–1921 годов. Через год Вернадский писал Петрункевичу из Германии о своих впечатлениях. Прежде всего, испарилось искреннее идейное содержание, увлекавшее когда-то «на борьбу со старым миром» сочувствовавших большевикам. Учение превратилось из обетования для неимущих, униженных и бесправных в насаждаемый официоз, потеряло всякую привлекательность. От него осталась только форма, введенная в качестве обязательного предмета для повсеместного изучения. Народ относится к нему как к обязательному Закону Божьему — иронически. Очень тяжел гнет моральный и умственный.

Бросается в глаза социальное и этническое замещение в городах: «Военщина и “гвардейски” держащаяся (не “комунистически”) офицерская молодежь — новое для меня явление. В Петербурге военный характер в городе — сильнее Берлина. Москва — местами Бердичев; сила еврейства ужасающая — а антисемитизм (и в комунистических кругах) растет неудержимо»¹, — сообщает он Ивану Ильичу.

Правда, логика охватывает анализом далеко не всё, и первое отчаянное впечатление по мере «привыкания» не усиливается, а сглаживается. «Я боялся больше, чем теперь, биологического вырождения. Раса достаточно здорова и очень талантлива. (Еще в Париже он пришел к выводу, что погибло в результате Гражданской войны, голода и болезней около двадцати пяти миллионов человек. Но рождаемость по-прежнему огромна. — Г. А.) Может быть, выдержит»².

Крестьяне чувствуют, что завоевали землю. Но на этом не остановится и здесь развернется, думает он, основная борьба. Надежды на улучшение связывает в основном с наукой. В сущности, это единственное, что не просто сохранилось, но растет. В науку идет молодежь. Характерен большой подъем Азии, создание там новых научных организаций. «Научная работа в огромных областях во всем Союзе идет и действует на жизнь больше, чем обычно — но все непрочно. Поражают бедность, пьянство, бюрократизм, воровство, аморализм, грубость.

Экономисты говорят, что изменение режима неизбежно — могут пройти несколько лет, — но коренное изменение экономической жизни не может быть ни отсрочено надолго, ни не быть коренным. Все может быть и очень быстро. Все идет к полной капитуляции власти в этой области. Это осознают большевики и, говорят, выражается в их литературе.

Мне кажется, и здесь во многом вопрос талантливости расы — вопрос биологический, законы которого нам неизвестны. Решают личности, а не толпа»³. Конечно, он верен себе в выводах.

Возвратившись, не застал в живых Александра Александровича Корнилова. Дорогой друг Адя умер в 1925 году. Третья смерть в их рядах после Шуры Ольденбург и Федора.

Но братство еще живо. Живо сердечной привязанностью и теплотой, нежной заботой друг о друге. Дух общности неустанно поддерживает самый неуемный — Шаховской. Энтузиаст по натуре, он никогда не замыкается в собственной жизни. Любая деятельность, к которой его влечет, всегда освящается у него высоким общим смыслом.

Отдав дань борьбе с новым режимом и лишенный теперь всяких возможностей для деятельности, Шаховской ищет новую форму сопротивления. И как многие в те дни, находит ее в краеведении.

В большом, опять «эпохальном» письме Корнилову в марте 1925 года, рассказывая о собраниях в научных обществах Москвы — островках свободной исторической мысли, — вспоминает «областной» отдел НЛО, где они увлекались «отечествоведением». Пишет о том, как неожиданно теперь предстает прошедшее, чего бы ни коснуться. Прошлое становится опорой, утешением и надеждой. Связывая с ним настоящее, упрочая нити, мы не даем захлопнуться двери и начать отсчет времени с момента революции, как хотели бы новые идеологи.

Люди, бывшие на острие работы по переделке страны в более цивилизованное состояние, не могут стать ничем и никем. Шаховской призывает снова броситься в борьбу, только формы ее теперь иные. «Перекинуть мост между старой русской культурой и пореволюционной — ведь это наша коренная задача и первый долг»⁴, — пишет он Корнилову 9 марта 1925 года. Он находит теперь в этом смысл жизни, у него голова идет кругом, такие открываются здесь духоподъемные перспективы. Правильно писал Вернадский Петрункевичу: быт и дух — две области, неподвластные большевикам, что бы они ни делали, как бы ни насаждали надсмотр. Подспудными, катакомбными тропами способны идти наука, философия, религия и защитить существо духовной жизни в обстановке, когда нет никаких возможностей для полноценной политической борьбы, для сопротивления.