В архивной «Хронологии» Вернадского за 1928 год хранится отдельная запись. Вот наиболее важные ее фрагменты:

«Был у меня молодой разговор, о котором часто приходится напоминать и чувствовать жизненную правду, мною тогда высказанную: на необитаемом острове, без надежды поведать кому-нибудь мысли и достижения, научные открытия или творческие художественные произведения, без надежды выбраться — надо ли менять творческую работу мысли, или же надо продолжать жить, творить и работать так, как будто живешь в обществе и стремишься оставить след своей работы в максимальном ее проявлении и выражении? Я решил, что надо именно так работать».

«Я думал и думаю, что мысль и ее выражение не пропадают, даже если никто не узнает о происходившем духовном творении на этом уединенном острове. Теперь стариком думаю, что никогда нельзя знать непреодолимости преграды уединенного острова во времени».

Так 65-летний Вернадский выразил главное художественное обобщение своей жизни: образ острова. Он сопровождал его всегда.

«Нашим мировым островом» называл он Солнечную систему. Единственной и неповторимой среди других небесных тел виделась ему наша бело-голубая планета — остров жизни в Мировом океане. Познанию ее посвятил свою научную мысль, талант и интуицию.

А разве не уникально положение разума в океане биосферы? Что есть человек? — неустанно вопрошал Вернадский. — Как и зачем прервал он спонтанный бег неразумного времени и осознал свое существование? Какова значимость созданной им в Космосе сферы культуры и цивилизации?

Для страны и для отрезка истории, в которых ему пришлось жить, островком смысла и логики среди безумных социальных метаний стала наука. Он принадлежал к горстке наиболее образованных русских людей, которые в цитадели мысли на Васильевском острове Петербурга укрывали от хаоса Гражданской войны огонек знания, пытались уберечь свои музеи, книги и лаборатории. Васильевский остров к тому же — родина его любви, дружбы и молодых надежд.

И наконец, главная загадка жизни, главный источник духовных деяний — тот остров, который каждый воздвигает в своей душе. Личность, не принадлежащая этому грубому миру.

Широко известны слова английского поэта Джона Донна: «Не надо посылать узнавать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе, ибо люди — не острова в океане, а часть материка». Красивый образ. Но все же и здесь поэт не зря оговорился: часть, отдельная часть. Одна личность неслиянна с другой. Мы ощущаем себя лишь крохотной частицей вечности в потоке времени, искоркой во тьме, устремляющейся к великому духовному Целому. Преодолевая немоту этой тьмы силой любви, знания и творчества, каждый из нас на тяжком опыте постигает, что есть безжалостная необходимость и вместе с тем прекрасная привилегия отыскать свой личный способ связи с материком. А может быть, материка и нет, он соткан из наших духовных усилий, каждое из которых осуществляется в неповторимой форме. Истина одна, а путей к ней столько же, сколько людей.

Глубоко, всем своим существом понял это Вернадский и пытался запечатлеть себя в максимально возможном проявлении, чтобы прервать мнимо непреодолимую преграду времени. Материал науки в данном случае — вещь второстепенная. Он мог быть архитектором, инженером, композитором или писателем, но духовный смысл его деятельности был бы тем же самым — преображением объективности. Познание — не учебная задача, а жизненная. Истина — переживается, а не просчитывается.

Вот почему данное документальное жизнеописание составлено не о специалисте и не для специалистов. Автор его не представитель точных наук, а историк. Историком и гуманитарием в самом обширном смысле был и Вернадский, тем более что он и не жил одной наукой. Его деятельность заткана в нашу отечественную историю. Все его жизненное творчество имеет универсальный — гуманитарный — источник, исходит из глубины его личности и пронизано единством при всем своем многообразии.

Нетрудно воссоздать все факты жизни ученого, тем более что он сам позаботился о их предельной доступности и обозримости. Но разве можно приблизиться к духовной сердцевине, к тайне смысла его существования? В любом описании мы получим лишь один из вариантов этой богатейшей по содержанию жизни.

В сознании этой невыразимости автор и отдает свой труд на суд читателя.

Лучшие детские годы Вернадского прошли на Украине, хотя он и родился в Петербурге. Одно время, в старших классах гимназии, в пору юношеской фронды начал даже считать себя украинцем, тем более что этнически он им был и по отцу, и по матери. Возмущался тем, что в России, оказывается, запрещено печатать книги на его родном языке. Его единственное стихотворение посвящено пылкому объяснению в любви к страдающей Малороссии. И чуть ли не единственный его опыт в художественной прозе описывает закат солнца в южноукраинской степи.

К студенческим годам от детского национализма он уже излечился, стал считать себя русским. (Это слово обозначало тогда не племенную принадлежность, а культуру и подданство.) От детства остались воспоминания и ностальгическое стремление к более пышной и мягкой, чем великорусская, природе Украины. Лучшие струны его души трогали чудные малороссийские песни, которые в изобилии знала и прекрасно пела его мать.

Но не только детские впечатления — все родовые предания связаны у него с Украиной. Первые семейные рассказы, так западавшие в душу, воскрешали запорожскую вольницу, стародавние рыцарские времена.

Существовало семейное предание о том, будто во времена Богдана Хмельницкого и его войн с Польшей на сторону казаков однажды перешел литовский шляхтич Верна. «Предание выводит наш род из Литвы, и даже Мальты (Верна)», — писал в старости Вернадский¹. Вполне вероятно, что был шляхтич не литовцем, а неким искателем приключений с типичным для многих европейских народов именем Бернар. Затем будто бы поляки изменника казнили, но к тому времени казак успел обзавестись семьей, и его дети остались в Запорожской Сечи как «свободные войсковые товарищи». Они назвались Бернацкие.

Конечно, ключевое слово этой легенды — свободные. При ликвидации Екатериной Великой казацкой вольницы надо было постараться попасть не в податное сословие, а в дворянство. Эту сложную задачу решил прадед, Иван Никифорович Бернацкий. Он записался в поместные книги Черниговского наместничества, а поскольку никаких документов о дворянском происхождении у него не было, свой «шляхетский образ жизни» смог подтвердить дюжиной свидетельских показаний.

Писатель Вересаев, разбирая происхождение предков Гоголя Яновских, столкнулся с аналогичной историей. Он пишет, что в начале XIX века существовало даже такое ироническое словосочетание — «малороссийский дворянин». При разборе дворянских прав в Малороссии обнаружилось до ста тысяч «шляхтичей», чье дворянство подтверждалось только свидетелями².

Так что род происходил из Польши, что тогда придавало вес и значительность фамилии. О прадеде Иване Бернацком известно, что он окончил Киево-Могилянскую академию и что жители черниговского села Церковщина избрали его своим священником, что нельзя, конечно, назвать профессией для дворянина.

Отличался прадед чрезвычайно деспотичным и гневливым нравом, что послужило даже причиной его смерти. Однажды он почему-то запер церковь и отказался совершать ежедневные богослужения и требы. Но прихожане силой заставили его это делать, и от перенесенного унижения у гордого старика случился удар, от которого он скончался.