Только образование способно улучшить состояние народа. Вернадский уже тогда продумывает и проговаривает в переписке очень конкретную программу. Начальное образование должно быть обязательным и всеобщим. В письме Наталии Егоровне он четко связывает эту цель с демократическими задачами, прежде всего правами человека. Во-первых, дозволение родителя не учить своих детей, что происходит сплошь и рядом, особенно в отношении девочек, не есть та свобода, которую надо давать, поскольку она и есть ограничение их прав, стеснение всей будущей деятельности. Во-вторых, доставлять детям известные религиозные верования и политические идеи возможно только этим путем, потому что все должны участвовать в государственном управлении. Отсюда — третье: «А это участие, несомненно, может быть сознательным только при владении всеми гражданами грамотностью и известным minimum’oм образованности. Иначе демократизм будет лишь на словах, и всегда будет сильная возможность всяких царизмов и т. п. В возможно быстром и полном проведении обязательного обучения я вижу один из краеугольных камней прочности демократического строя»¹³.

Но это не означало, будто образование — панацея от всех бед именно сейчас. Если уж говорить о высших целях, ею не может быть помощь людям. «Я думаю, что мои стремления помощи людям не противоречат постановке вопроса: я опять повторяю, что целью, удовлетворяющей меня, не может быть благо людей, для этого не стоит жить. Мое увлечение общественной деятельностью в сильной степени проистекает из стремления к свободе (Абсолют должен быть вне людей и выше их)»¹⁴.

«Я считаю вполне ошибочным твое мнение, что борьба за просвещение могла теперь сплотить всех или очень многих людей, — продолжает спор с женой Вернадский. — Для меня это представляется детской пеленкой — как чисто политическая программа. Я не отрицаю необходимости этого пункта программы, но думаю, что это далеко не все и даже не самый важный пункт. <…> Мне кажется, что в стране иногда жизнь выставляет на первый план чисто политические вопросы, связанные с вопросами государственного управления, местного управления, податной системы etc. Стыдно считать панацеей народное образование и т. п. Я очень, по крайней мере, далек от этого и знаю, что Россия farà da sè[6], что есть много, достаточно граждан, которые могут взять в свои руки ее правление и возьмут его…»¹⁵

Вернадский знал, что говорил. Он первым чутко уловил изменение в положении и настроениях общества. Еще три месяца назад, в самый разгар их работы на голоде, он, наблюдая работу добровольцев, предрекал: «Я убежден, что вся масса людей, вернувшихся с мест, явится с новыми запросами, требованиями. Серьезно работает мысль и сильно бьется сердце теперь у целых тысяч энергичных и искренних людей. А это есть крупное, очень крупное общественное событие, которого важность мы едва сознаем»¹⁶.

И он оказался прав. Кажется, будто в другую Москву возвратились они с Корниловым. Адя и поселился тогда у Вернадского, который снял уже третью квартиру, на этот раз на углу Большого Левшинского переулка и Смоленского бульвара. Небольшой двухэтажный дом цел до сих пор, как и особняк жившего прямо напротив Ивана Ильича Петрункевича, встречи с которым теперь участились. В гостиных усваивали уроки голодного года. И общество как бы сдало экзамен на аттестат зрелости, осознало, что можно и нужно проявлять инициативу и помимо правительства. Очень новое для русских образованных людей чувство освобождения.

Собственные независимые взгляды воспринимались все еще как вызов, как дерзость, исполненная без разрешения старшего. Имеет значение даже не содержание высказывания, а его несанкционированность. Характерны отчеты в «Правительственном вестнике» о борьбе с голодом. Сквозь зубы называя комитет Вернадского одним из самых крупных, в отчете постарались исказить самую суть общественности. Между прочим, говорилось, что комитет работал на собственные средства его главы, а не собирал средства среди людей. Вернадский был оскорблен и не знал, как ответить на иезуитские публикации.

Весь охранительный лагерь взвился, когда Лев Толстой опубликовал в английской «Дейли телеграф» статью «Отчего голодают русские крестьяне?», не пропущенную цензурой на родине. Как посмел граф Толстой вынести сор из избы?! Да это измена! Он — сумасшедший! И Толстого чуть не отправили на освидетельствование: в своем ли он уме?

Школой общественной самодеятельности и развития энергии назвал время голода Вернадский. Общая работа укрепила узы братства. Их студенческие клятвы оказались не пустяком. «И с Адькой, и с Митей гораздо больше подымалось в этом году общих вопросов, чем в прошлом, — размышляет в письме жене. — Я думаю, теперь стоит перед нашим “Братством” задача — поменьше занимать сердце и мысль личными дрязгами, а больше, сильнее, страстнее всей мыслью и всей личностью идти к одной великой цели, при создании которой умерла дорогая Шура. Она мне часто вспоминается»¹⁷. Родившееся на тигровых шкурах в доме Ольденбургов «культурничество» уже как политическая сила будет воздействовать на основную коллизию русской жизни — столкновение принципа права и принципа силы. Все прочно связанные с земством братья пытались расширить в нем начала самоуправления, а правительство — свести их на нет и вернуться к отеческому правлению.

Интеллигентом называется тот, кто ведет какое-либо исследование. Не каждому суждено быть ученым, но каждому доступна самая простая форма творческой работы — изучение самого себя. Достаточно вести дневник, наблюдая жизнь своей души, осознавая себя островком, который обвевает река времени. В минуты, когда замолкает ее шум и человек остается наедине с собой, он учится понимать Сущее и Вечное.

Вернадский ведет дневник нерегулярно, но его дополняют многочисленные и очень подробные письма братьям и родным, которые в равной мере отражают работу души. Исследование своей личности идет непрерывно.

«Среди полной всяким движением зимы и среди рассеянной жизни, какую приходится вести, мало записывал в эту тетрадь, — пишет он 14 апреля 1893 года. — А между тем мысль много работает и много дум носится. В сущности говоря, они носят в сильной степени характер самокритики. Отчасти уже чувствуется, что прошла первая пора жизни — уже мне 30 лет, и между тем, что я сделал, что я могу сделать, так ли построил свою жизнь, как это согласно с основными идеями, которые строят мою личность? Я ясно знаю, как надо многое сделать, но не делаю. Теперь прошло почти два года после защиты диссертации — я не написал новой, я ясно осознаю необходимость работы в печати — и ничего не написал и пр., и пр… Всему причиной дилетантская лень. Или слабость, в сущности говоря, моего ума, лишь скользящего, фантазирующего? Или слабость воли? Недостаток рабочести?

Надо работать над наукой серьезно, а я дилетант. Или уж такова моя судьба?»¹

Разносторонность и универсальность имеют свои недостатки. Трудно ожидать быстрых результатов. А можно и вообще их не дождаться.

В семилетие перед концом XIX века в его публикациях не так много следов исследовательской научной работы, издаются лишь результаты его педагогической деятельности — лекции. Зато она видна в дневниках и письмах. Направление поиска заметно, но в законченных работах не проявляется. Связь и значение можно понять только сейчас, когда все отстоялось. Но каково самому человеку в 30 лет, с полной неясностью будущего и незнанием своей души?

Что же его детские вопросы, его «схоластические кристаллы»?