Как-то должны правильно сочетаться требования гражданской и политической свободы и равенства с требованиями изначального, природного неравенства? Онтологическое неравенство — именно то, чем всегда боятся огорчить своих соратников и близких.
«Равенство людей — фикция и, как теперь вижу, фикция вредная. В каждом государстве и народе есть раса высшая, творящая творческую созидательную работу, и раса низшая — раса разрушителей или рабов. Несчастие, если в их руки попадает власть и судьба народа и государства. Будет то, что с Россией. Нация в народе или государстве состоит из людей высшей расы. Демократия хороша, когда обеспечено господство нации. А если нет?
Равенства нет, и надо сделать из этого выводы. Очевидно, в государственной, общественной и экономической жизни при построении прав необходимо добиваться таких условий, при которых обеспечивалась бы нации возможность широкого и полного проявления и при которых наименее была бы опасной деятельность отрицателей и рабов. Мне кажется, при таком построении значительная часть демократических учреждений должна получить свое основание, ибо нация не совпадет ни с сословием, ни с классом. Но не больше ли элементов нации в русском дворянстве, чем в русском народе? Кто производит творческую работу в промышленности? Чей труд должен главным образом оплачиваться? Мне кажется, как правило, это не рабочий и не капиталист. Это организатор и изобретатель. Рабочий и капиталист — оба эксплуататоры, в том случае, если рабочий получает вознаграждение по социалистическому рецепту. Организатор совпадает с капиталистом, но далеко не всегда. Промышленность и техника вообще не может свободно развиваться в социалистическом строе, т. к. он весь не приспособлен к личной воле, неизбежной и необходимой для правильного функционирования организаторов и изобретателей. Мне давно хочется развить эти мысли. Можно построить любопытные социальные системы. Никогда нельзя заменить личность организатора и изобретателя коллегиями, хотя иногда и удобно пользоваться этой формой деятельности»10.
И если капитализм пользуется трудами изобретателя и организатора сознательно и открыто, создает системы, которые поддаются научному анализу, то социализм, по его мнению, начнет сворачивать технический прогресс и пользоваться трудами изобретателей скрытно и безжалостно, намеренно не выделяя их из группы трудящихся. Наступает время принципиальной, установленной господствующими документами технической рутины, как писал Вернадский еще в 1916 году, поскольку провозглашается господство класса, контролирующего и одновременно эксплуатирующего умственную деятельность.
Он имеет полную возможность наблюдать социализм. Зимой в Полтаве возобладали большевики, они снова догнали ученого и он видит их бездарное руководство. Никаких нововведений, кроме элементарного грабежа, пока не наблюдается. Нет, есть одно. Побывал в книжном магазине и был поражен, каким количеством пропагандистской литературы наводнен город. «Заваливают народ этой литературой. Истратили миллионы. Как злой гений»11.
Но господство большевиков было недолгим. В конце марта после Брестского мира в город прибывают немцы. Такое окончание войны вызывает шок у Вернадского и его кадетских полтавских друзей, а населением воспринимается смешанно: как унижение, но и как избавление от большевиков. Все надеются, что немцы наведут порядок. Большевики уходят не пустыми. Вывезли все деньги из банка, по городу ездит Красная гвардия, загружая все транспортные средства разным добром. Для Вернадского вся эта тоскливая реальность означает конец всякой социалистической идеи.
«Ужасно, что город ждет немцев как избавителей. Нет суда, полный произвол, не обеспечена честь близких, жизнь. Живешь как илот. Ведь “советская власть” означает неравенство для несоциалистов. Ненависть растет. А тут позорный мир, гибель России и ужасы убийства из-за угла — там, где это безопасно, и позорное бегство и отступление перед немцами. Некоторые даже считают, что и сейчас борьба с немцами в Украине — сговор большевиков, т. к. немцам выгодно прийти — иначе по договору они бы здесь не были. И измученные люди здесь с ужасом видят, что они ждут немцев без того негодования, как думали раньше, даже как людей, которые дадут возможность передохнуть. <…>
Масса замученных и избитых, истерзанных людей… Какой ужас и какое преступление. И какая без героев, и каторжная русская революция.
Сразу погибла не только вековая историческая задача русского государства — конституционность, еще недавно казавшаяся близкой. Но погибла и народная вековая задача — земля. Сейчас ясно, что это немыслимо»12.
Для него тяжело переживать презрение к народу, к его низменным интересам, к его стихийному анархизму. В эти мартовские дни он читает Достоевского и видит, как неправильна и далека от истины его вера в православный народ (где она теперь, эта вера?) и в то же время точна оценка писателем исторических перспектив в свете нигилизма. Это пренебрежение общества государственным идеалом и государственными устоями привело к социализму в его большевистской разновидности. Поэтому он отказывается считать Чернышевского и все так называемое прогрессивное движение 1860-х годов — прогрессивным. По последствиям видны исходные посылки, как по результатам химической реакции можно узнать, какие вещества в нее вступили.
Особенно удручает падение религиозных идеалов в народе даже в тех его элементах, которые более или менее сознательно принимали религию. Сам он вырос в либеральной среде, где вера давно испарилась как реакция на принудительно-государственное ее насаждение. Но рост образования в народе, появление массы интеллигенции, рост земства и городского самоуправления привели на рубеже веков к чему-то похожему на религиозное возрождение. Изменилась приходская жизнь, появились религиозные мыслители, хотя бы его друг Сергей Трубецкой. Удивительным образом в этой свободной атмосфере сын Георгий стал сознательно религиозным юношей. В университете его друзьями стали будущие священники Павел Флоренский, Михаил Шик.
В эти дни Владимир Иванович получил от сына письмо из Перми, где Георгий читал курс русской истории в местном университете. Георгий писал о подъеме религиозных чувств.
Вернадский прочитал это письмо Короленко, с которым немало встречался в эти весенние дни 1918 года. Писатель верит в силу религии, записывает Владимир Иванович, но полагает, что Церковь сама должна измениться, пересоздаться, обновиться. Короленко ценит религию только за моральное воспитание, за проповедь любви и братства. Но Вернадский смотрит глубже: «В церкви же одни формы и попытка оживить их может привести только к реставрации. Они (Короленко и его дочь Софья Владимировна. — Г. А.) совершенно не сознают иррациональной стороны религии.
Для меня эти вопросы сейчас стоят очень остро. Если бы я был безразличен в религиозном настроении или принимал основы христианства, я вошел бы в свободную православную церковь. Но для меня основы ее неприемлемы. А вместе с тем я считаю православие (свободную церковь) и христианство меньшим врагом культуры, чем заменяющий религию социализм в той форме, в какой он охватывает массы»13.
Найти нравственную опору в вере — для него недостаточно. Вера во что? В некие вне человека находящиеся духовные сущности — для него это немыслимо. Никогда было немыслимо, а теперь, в период крушения всей жизни, на краю всех бездн, — и подавно. Только в себе самом можно найти тот источник, к которому можно припасть. Только творческая жизнь устанавливает мир вокруг, утверждает его среди хаоса страстей и разрушений. Только творчество дает надежду. «Работаю много над живым веществом. И здесь нахожу опору. Сильно презрение к народу моему и тяжело переживать. Надо найти, и нахожу опору в себе, в стремлении к вечному, которое выше всякого народа и всякого государства. И я нахожу эту опору в свободной мысли, в научной работе, в научном творчестве»14.
