Как булгаковский Лариосик, сначала приехал он, а через пять дней пришла телеграмма с предупреждением о приезде, которую послал из Полтавы. Со станции Ереськи ему пришлось самому добираться до «Ковыль-горы». Его никто не встретил.

Вскоре, правда, обнаружилось, что жить на даче стало неуютно, опасно. И не только из-за холода, но и из-за островного положения во враждебном народном море. Он «буржуй», дачник, чужак. Выражение глаз крестьян изменилось, и ничего хорошего от них ждать теперь не приходилось. И действительно, вскоре после отъезда Вернадских Приютино-над-Пслом постигла тогдашняя всеобщая участь культурных гнезд. Дом на «Ковыль-горе» был буквально растащен по бревнышку. Сегодня здесь пустое место, как будто и не было дачного поселка.

Итак, пришлось перебираться в Полтаву, под гостеприимный кров Георгия Егоровича Старицкого. Дом, собственно, представлял собой большой флигель в усадьбе с садом. Ввиду военных и революционных трудностей хозяева завели корову. Жилось несравненно сытнее, чем в столицах. Накануне неведомого 1918 года в доме готовили елку. И прямо в сочельник появилась Наталия Егоровна. Ее вывезла из революционного Питера дочь Короленко Софья Владимировна. Та приехала по делам полтавского детского приюта и, располагая целым купе и разрешающими документами, смогла взять с собой Наталию Егоровну, которая к тому времени уже целый месяц жила одна.

Обстановка в самой Полтаве еще не такая напряженная. В городе сильно традиционное губернское земство, взявшее в свои руки власть. О таком самоуправлении и мечтали кадетские земцы, но теперь есть еще несколько властей: Киевская рада возникшей Украинской республики и Донецкая рабочая республика. В городе все чаще постреливают, что скорее говорит о грабежах, чем о войне. Вокруг же — полная неизвестность. Газет почти нет. Наступило время слухов.

Несмотря на все происходящее, Вернадский знает что делать. Собственно, праздность и уныние ему незнакомы. Некогда ждать, если есть его дело. Вот что он пишет дорогому Аде в Кисловодск 31 декабря 1917 года: «Я сижу здесь, отдыхаю и стараюсь прийти в норму. Положение в Полтаве неопределенное, идет глухая борьба между украинцами и большевиками. Одно время победили украинцы, но не смогли удержать порядка.

Я здесь очень много и хорошо работаю над большим трудом — Живое вещество в его геохимическом значении — и каждый день несколько часов над ним сижу. Конечно, очень трудно без книг и выписок — но думаю, что вчерне закончу схему всей книги, а затем уже буду отделывать и писать позже. Работы — хорошей — года на два, — но мне кажется, это будет завершение всей моей научной работы, так как то, что я могу здесь сказать, в смысле обещает во многом, — и даже очень многом — новое и мне кажется, очень нужное для развития науки. Иногда у меня являются сомнения, но они рассеиваются, когда подхожу с холодным рассудком. Работа, конечно, очень много дает мне.

Не знаю, когда удастся уехать, но думаю, что едва ли долго продержатся большевики в Петрограде. Очень, конечно, страшны осложнения с немцами. Ну, обо всем этом как-нибудь напишу.

Пиши Ниночке и Наташе сюда о себе и обо всем. Нежно целую. Твой Владимир»⁵.

Но ни от Корнилова из Кисловодска, ни из Москвы и Питера сообщений нет. Только через месяц Ольденбург, воспользовавшись оказией, сумел передать ему академическое содержание. В записке предупредил: «Родной мой Владимир! Сюда тебе нельзя приезжать, здесь голодно и для тебя специально не годится». Ясно, что означало это «специально»: антикадетский приказ действовал.

Времени для осмысления теперь стало больше. Собственно говоря, предстояло осмыслить весь четвертьвековой период своей жизни, когда он пытался претворить в жизнь свои юношеские идеалы общественного устройства и примкнул, стал создателем самой либеральной политической партии, записавшей в своей программе научные выводы. И вот все рухнуло под напором внутренней стихии. Результаты своих размышлений над происшедшим Вернадский изложил вскоре в маленьком меморандуме:

«Где искать опору? Искать в бесконечном, в творческом акте, в бесконечной силе духа.

Надо, чтобы в народе имелись значительные группы людей, которые не ломаются бурей, но творят и создают.

Необходимо прямо смотреть в глаза происшедшему, пересмотреть все устои своего общественного верования, подвергнуть все критике, ни перед чем не останавливаясь. Продумать все искренно, до конца искренно»⁶.

Слова относились к самому себе. Спрашивает за происшедшее с себя, ощущает свою часть ответственности за крушение. Все наши беды от незнания, от неумелого делания добра. Знали ли они народ, когда стремились к «четыреххвостке»? Равные ли должны быть выборы? Всем ли доступны начатки демократии? Кажется все же, что свобода — вещь, которую нельзя дать. Ее можно только взять. Кто дорастет до понимания ее крайней необходимости для себя, тот и возьмет.

«Различие между народом и нацией.

Народ был фетишем для интеллигенции. Между народом и интеллигенцией, в широком смысле этого слова, огромная рознь. Народ все время стремился не к тому, к чему стремилось государство. Сейчас народ потерял, и думаю, навсегда, великую свою многовековую веру: землицу. Он не понял — и не поняли его руководители, что они могут ему ее дать только тогда, когда и народ свободен, и когда его воля не ограничена внешним игом. <…>

Русская интеллигенция заражена маразмом социализма. Народ невежественный. Идеалы чисто материалистические. Стал решать как слепой сложные мировые вопросы с миропониманием XVII века. Результаты такого решения мы сейчас видим»⁷.

Что и говорить, результаты неожиданные. Они прямо противоположны тому, что провозглашалось: вместо мира получили войну, вместо земли — ее разграбление и разбазаривание, вместо изобилия — голод, вместо социалистического братства — дикое варварство, грабежи и болезни. Что нас ожидает?

«Любовь к человечеству — маленький идеал, когда живешь в космосе. Он охватывает слишком узкую базу жизни. Им нельзя охранить то, что является самой основой жизни, то, из-за чего стоит жить. Социализм основан на известном состоянии техники. Ученый стремится зайти за ее пределы. Обладать источниками энергии, сделать их доступными всем людям, избавить их от элементарного голода и холода можно иным путем.

Нельзя отложить заботу о вечном и великом на то время, когда будет достигнута для всех возможность удовлетворения своих элементарных нужд. Иначе будет поздно. Мы дадим материальные блага в руки людей, идеалом которых будет — “хлеба и зрелищ”. Есть, пить, ничего не делать, наслаждаться любовью. <…>

Невежество русского народа — одна причина, другая — аморализм. Если [преодоления] первого не дало государство, — монархи, то [преодоления] второго не дали духовные и умственные вожди. В этом грех русской интеллигенции. Представители нации — редко “из народа”. Шевченко — и тот доказывал “шляхетство”. Ломоносов — наполовину духовный, наполовину “буржуй” — судовладелец и судостроитель»⁸.

Он уже писал о смешении понятий народа и нации, или когда в политэкономических понятиях пропущен главный элемент — творящие единицы, личности, создающие форму всякого производства, которые нельзя свести к терминам «пролетариат» и «буржуазия». А ведь нация как раз и создается из творящих единиц, она, а не народ, определяет лицо страны. Именно ей должно принадлежать лидерство, что не получилось в 1905 году и что поздно получилось в 1917-м.

Общественные силы, участвовавшие в борьбе, слабо вооружены научным знанием. В дневнике 1918 года, исключительно богатом на мысли и тематическое изобилие, Вернадский сравнивает свою научную и общественную роли и обнаруживает между ними опасный разрыв. В научном творчестве он хозяин положения, потому что его идеи определяются только стремлением к истине и полноте источников, выводов, правильным описанием фактов и обобщений. Немного не так в общественных построениях, отраженных в документах и в направлениях деятельности. Здесь нет такой силы убедительности и доказательности, как в научной области. «В общественной и политической жизни примешивались чуждые истине привычки, боязнь углубления, огорчения близких, выводов, которые были бы мне самому тяжелы своим противоречием с тем, с чем я сжился. Здесь я не был свободен в своих исканиях. И в своих выводах. Иногда мне казалось это правильным, т. к. здесь добиться истины в сложном клубке событий иногда трудно до неимоверности. Атеперь? Когда жизнь разбивает старые убеждения и выявляет ошибочность жизненной деятельности! Не должен ли я смело, беспощадно и откровенно [идти] по пути полной переоценки своих убеждений и убеждений близких?»⁹