— Это будет сделать сложно, — возразил Чак, — ведь все будет указывать на него. Мы с тобой уж постараемся от души.

— Ладно, Чак, давай держать оба варианта наготове, готовиться и к тому, и к другому. Но у меня есть один нескромный вопрос.

— Ты вообще не скромен, Билли.

— Я хочу узнать, кто заказчик.

— О таких вещах лучше не спрашивать.

— Я не первый день живу, Чак, и понимаю, что лучше всего не задавать таких вопросов, но я хочу прожить еще долго и счастливо.

— Долго и счастливо, говоришь? Но ты же всю жизнь ходишь по лезвию бритвы — один неосторожный шаг, и тебе все — конец.

— Конечно, Чак, но и ты ходишь по той же бритве, и ты можешь сделать неверный шаг.

— Ладно, Билли, хорошо. Скажи только одно: зачем тебе нужно знать имя заказчика?

— Неужели ты еще не понял, Чак? Если я буду знать, кто заказчик, то я буду искать пути к отступлению.

— К отступлению? Зачем тебе отступать, Билли?

— Послушай, мы с тобой два опытных человека, мы с тобой профессионалы, правильно?

— Конечно, Билли, мы с тобой профессионалы.

— Так вот, я боюсь только одного… — глаза Билли суетливо забегали по гостиной.

— Так чего же ты боишься?

— Я боюсь, что нас после этого убийства могут замочить. И замочить могут сразу.

— Замочить? Ты что, Билли?

— Да, Чак. Понимаешь, когда убивают такого известного и богатого человека, как наша жертва, то постараются убрать и исполнителей.

— Да, Билли, с тобой тяжело не согласиться. Но, я думаю, мы что-нибудь придумаем, чтобы себя обезопасить от подобных последствий. Дело в том, Билли, что я еще не знаю ни имени, ни фамилии заказчика, но зато я знаю, где он живет, и знаю, как он выглядит.

— Ну вот, это уже кое-что. Скажи мне его адрес.

Чак вытащил из кармана авторучку и на листке написал адрес Леонарда Смайлза и номер его машины.

— Вот это другое дело, — Билли сложил листок вдвое и подсунул под пепельницу. — Завтра с утра я займусь выяснением личности нашего заказчика.

— Правильно, а я постараюсь завтра получить от него аванс.

— На сколько ты с ним договорился?

— Как всегда: пятьдесят процентов получим сразу, и наличными.

Билли потер руки.

— Чего ты обрадовался? — посмотрел на своего приятеля Чак.

— Как? Деньги всегда приносят мне радость.

— Нет, Билли, забудь об этом. Я тебе деньги сразу не отдам, а то ты вновь займешься девочками, пойдешь по барам, ресторанам, и всей работе конец.

— Чак, ты что? За кого ты меня принимаешь? Я же профессионал.

— Знаю, знаю, Билли, это я пошутил. Конечно же, деньги ты получишь сразу.

— Вот это другое дело. Я люблю, когда мои деньги лежат у меня, а твои, Чак, лежат у тебя.

Мужчины подняли бокалы, чокнулись и выпили.

— Джон Кински не в духе: ему не нравятся длинные мундштуки, слишком белые облака, грязные и даже чистые руки. — Сложные операции на сердце можно делать и короткими пальцами. — Неприятный сюрприз для Джона, или то, о чем не хотелось бы говорить доктору Корнеру. — Вести разговоры о жизни и о смерти лучше всего вдвоем. — Доктор Корнер не хочет тревожить Стефани Харпер. — Гарди пробует заманить Джона под нож бутылкой французского бренди.

После встречи с владельцем галереи Джон Кински был не в духе. Он шел по улицам, разглядывая свое отражение в больших витринах магазинов.

Джон то и дело останавливался, разглядывал манекены. Его взгляд цеплялся за всякие мелочи, на которые он раньше не обратил бы внимания. Он везде замечал несоответствие. Вот, например, возле входа в один из самых шикарных отелей Сиднея, оформленного лучшими дизайнерами Сиднея, стоит попрошайка с ужасно грязными руками.

Его следовало бы прогнать отсюда, но, кажется, его никто не замечает. И чего он только стоит? Ведь никто ему так и не подал денег. А он стоит и ждет неизвестно чего.

«Какое мне до него дело? — подумал Джон Кински. — Может, я тоже раздражаю кого-нибудь своим видом? Может, кому-либо не нравится, что у меня руки слишком чистые?»

Потом его взгляд зацепился за размалеванную проститутку. Джон Кински улыбнулся.

«Она очень похожа на куклу. Ей бы стоять в витрине галантерейного магазина, тем более что сейчас день, даже, можно сказать, утро, а она вырядилась в вечернее платье. И эта ее дурацкая сигарета с мундштуком… Ну разве может быть мундштук такой длины? Она же вся напрягается, когда затягивается дымом, и делается непривлекательной».

Джон Кински посмотрел на небо, но и там нашел к чему придраться: облака показались ему слишком белыми, слишком воздушными.

«Так не бывает, — сказал себе Джон, — так рисуют только бездарные художники. Вот если бы я рисовал облака… — мечтательно подумал Кински, — они были бы совсем как настоящие, даже лучше, если вообще можно нарисовать что-либо лучше, чем оно есть на самом деле…»

Но он тут же спохватился:

«А если нарисовать гроздь винограда? Рисовать ее долго-долго, вытачивать каждую деталь и нарисовать ее лучше, чем есть на самом деле? Но все равно ее не захочется съесть. А если нарисовать бокал с вином? Все равно в нем не будет прохлады и веселья. И вообще, у меня, наверное, наступил очередной кризис. Снова мне ничего не нравится, ничто меня не привлекает. Может, это уже старость, и поэтому я становлюсь сварливым?»

Но тут Джон вновь улыбнулся. Он вспомнил сегодняшнюю ночь.

«Нет, старостью это назвать нельзя. Это, скорее, вторая молодость, — но такое признание его не могло утешить. — Вторая молодость? — призадумался он. — Все-таки вторая, а не первая».

Он посмотрел на часы и понял, что опаздывает. Ведь у него на сегодня был назначен прием у доктора Корнера, который не любил ждать. Многие знаменитости и богатые люди были его пациентами.

Но тут Джон Кински нашел, чем утешить себя.

«Я не богат и пока еще не очень знаменит. А с доктором Корнером меня связывает старая дружба».

И он пошел быстрее. На улице его уже никто не обгонял, наоборот, он протискивался сквозь снующих по тротуару пешеходов.

«Какого черта он пригласил меня к себе в клинику? Мы могли бы встретиться у меня дома или в мастерской. Или же у него поиграть в шахматы, в карты, выпить немного, поговорить обо всем между делом. А так я буду чувствовать себя неуютно. Я должен буду сидеть и рассказывать ему о всех своих недугах. А вспоминать об этом не хочется, хоть и чувствую я себя ненамного хуже, чем в прежние годы. Это всегда, когда нет работы, начинаешь прислушиваться к своему телу. Ладно, поговорю с ним, а потом будет видно».

На втором этаже клиники доктора Корнера его ласково встретила секретарша:

— Доктор уже ждет вас.

Она провела Джона сквозь приемную и открыла перед ним дверь кабинета, на котором блестела золотом табличка: «Доктор Корнер».

Гарди Корнер не был похож на обычного врача. На нем нелепо смотрелся белый халат. Он был невысокий, абсолютно лысый, с глубоко посаженными глазами-буравчиками, его уши смешно оттопыривались на шишковатом черепе. Его руки постоянно искали себе место: он то сцеплял пальцы, то закладывал руки за спину.

Джон Кински любил следить за движениями Гарди. Его пальцы были суетливы, но точны. Он всегда завязывал какие-нибудь узелки, скручивал бумажки, ломал канцелярские скрепки.

И хотя во всех этих движениях не было никакого смысла, они были точны и молниеносны. Джон всегда удивлялся, как это Гарди умудряется такими короткими пальцами делать столь тонкие операции на сердце. А о том, что Гарди был одним из лучших хирургов Австралии, говорили все.

Гарди Корнер суетливо поднялся из-за своего стола и заспешил навстречу Джону.

— Гарди, что за спешка? Почему ты вызвал меня прямо в свою клинику? Ты же ведь знаешь, что я не люблю ходить по больницам.

— Знаю, знаю, присаживайся.

Джон Кински уселся в удобное кресло, обитое белой кожей, и осмотрелся. Он бывал несколько раз в кабинете своего друга. Но сейчас здесь все выглядело несколько по-иному: появились белые стеллажи, заставленные книгами, а на стене красовалось несколько новых картин.