— Зачем он притворяется белым?

— Он жертва общественных условий — так же, как и мы с тобой.

— Неужели у него нет своей воли?

— Думаю, мы должны понимать подобных людей. Херби легко пересечь границу, отделяющую белых от цветных. Он светлокожий, и волосы у него о’кей. А это сулит определенные преимущества. Никаких оскорблений. Широкие возможности. Все, что сопутствует божественному праву белой кожи.

— Тогда почему же ты?..

— Слишком много поставлено на карту.

— Для тебя?

— Для всех нас.

— И ты веришь, что всему этому безумию наступит конец?

— Несомненно.

Эндрю ушел от него с чувством удивительной бодрости. Он возвращался домой кружным путем — мимо Зоннеблума — и всю дорогу думал о Гогене и Сметане, политике и друзьях, подобных Эйбу. Шестой квартал, казалось, был где-то далеко, за много миль. Идя по Найл-стрит, он мурлыкал мелодии из «Влтавы».

А потом началась экзаменационная горячка. Зубрежка до трех часов ночи. Ливий, Катулл, Цицерон. «Vivamus mea Lesbia atque amemus»[23]. Бесчисленные чашки крепкого кофе. Сцена убийства из «Макбета». Раскройте значение образа Гэбриела Оука. Натурализм Вордсворта. Воспаленные глаза и усталый, но не сдающийся ум. Закон Бойля, атомная теория Дальтона Аппарат Кипа обеспечивает равномерное поступление газа. Гнетущее безмолвие раннего утра. Пифагорова теорема для острых углов. Вдвое меньше, чем площадь прямоугольника, образованного одной стороной и проекцией на нее другой. Парабола направлена вершиной вниз. Найдите логарифмы числа 1765. Логарифмы. Катулл, дактилические гекзаметры, Дональбайн и Малькольм [24]. Слова, слова и слова, пока мозг уже не в состоянии их воспринимать, и тогда Эндрю засыпал за столом.

И вот уже они входят один за другим в экзаменационные комнаты. Экзаменующиеся, пожалуйста, оставляйте учебники за дверью. Фамилии пишите печатными буквами на обложке и пользуйтесь лишь правой страницей тетради. Сейчас девять. В вашем распоряжении три часа — до двенадцати.

Наконец экзамены остаются позади, начинаются долгие декабрьские каникулы, ничегонеделание и ожидание результатов.

Больше всего Эндрю беспокоило, что с ним будет после объявления результатов. Придется ли ему поступать на работу? Или Кеннет и Мириам позволят ему окончить университет либо колледж? Заветнейшим его желанием было стать учителем. Рисовать драматические коллизии и характеры, обсуждать символику и образность. Служба в учреждениях его отпугивала. Он знал, что цветной клерк — понятие, реально не существующее. Это только благородный эвфемизм, означающий мальчика на посылках, которому выплачивают жалкие гроши за квалифицированный труд. Привычная, однообразная работа. Сидение за столом и выписывание бесконечных счетов и фактур. Мириам ни разу не упомянула о своих планах в отношении его. Он даже не знал, говорила ли она об этом с Кеннетом. Каждый раз, когда он собирался затронуть эту тему, его останавливала непреодолимая робость — так он ничего и не спросил.

Наконец во всей своей пышности наступили праздники. Накануне рождества он остался один, так как Кеннет и Мириам отправились в гости к Аннет. Рождественский обед был неплох: традиционные куры, жареный картофель и тяжелые пудинги. В голубом, словно эмалевом, небе сверкало яркое солнце. А затем наступили эти знойные летние дни перед Новым годом, когда над асфальтовыми мостовыми зыблются волны жары.

Поздно вечером, в канун Нового года, он решил полюбоваться огнями на Эддерли-стрит. Достигнув Теннант-стрит, он почувствовал инстинктивную робость. Никогда еще не подходил он так близко к Каледон-стрит с тех пор, как оставил дом. Ему было ненавистно все окружающее, душу затопили неприятные воспоминания. На тротуарах, обмахиваясь, сидели незнакомые люди; в канавах играли детишки с раздувшимися животами, в сыром переулке что-то лопотал себе под нос заблудший пропойца. Эндрю был чужд всему этому. И не только в тот момент, но и прежде. Он понял, что может смотреть на трущобы со стороны, как турист. Может даже ощущать бесстрастный интерес.

Он так и не пошел, куда собирался, а свернул на Каледон-стрит. Шестой квартал — или Квартал номер шесть — выглядел по-праздничному. Через грязные переулки были протянуты длинные цветные полотнища, рекламирующие самодеятельные труппы. В Новый год они выйдут на улицы. Ряженые африканцы. Веселое кружение сатина, изобилие движения и цвета. Ярко-красные, зеленые, оранжевые и спине костюмы. И потенье, и прыганье, и танцы, и смех — лишь бы забыть о горестях, пережитых в году.

В Новый год всегда стоит нестерпимая духота, даже ночью, и Эндрю вспотел. А пот он ненавидел. В триста втором ему приходилось умываться холодной водой над кухонной раковиной, где споласкивали посуду.

Люди стояли в дверях, переговариваясь приглушенными голосами. Эндрю заметил Амааи. Он сидел в одиночестве перед Бригейд-Холл. На какой-то миг он пожалел, что не отправился на Эддерли-стрит.

— Хелло, Амааи. — Они не виделись девять месяцев.

— Хелло, Эндрю. — Амааи оторвал глаза от американского комикса, который он читал при свете фонаря.

— Как жизнь?

— Ничего.

— А где остальные?

— Поступили в негритянские труппы. Джонга — я «Миссисипские чернокожие», а Броертджи — в «Джаз филадельфийских менестрелей».

— А ты что отстаешь?

— Как всегда, не везет.

— Почему?

— Нет денег на карнавальный костюм.

— А-а.

— Куда ты запропал, Эндрю?

— Я теперь живу в Уолмер-Эстейт.

— Заделался важной птицей.

— Не то чтобы очень.

— Цветной из высшего общества.

— Потому что живу в Уолмер-Эстейт?

— Ты у нас образованный, превзошел все науки. Скоро с нами и знаться не захочешь.

Эндрю передернулся, но промолчал.

— Ты еще учишь латынь?

— Я уже сдал все экзамены.

— Прошел?

— Результаты объявят лишь в январе.

— Уверен, что тебя примут.

— Надеюсь, так.

— Ты чертовски умный парень, хотя и вырос в Шестом квартале.

Эндрю вздрогнул, больно раненный этими словами.

— Не забудь нас, когда станешь профессором.

— Вряд ли я им когда-нибудь стану.

Эндрю жгло ненасытное любопытство; хотелось расспросить о триста втором. Мириам ничего не говорила о семейных делах — только сказала, что Питер уехал из дому.

— А как там мои?

— Кто?

— Дэнни, Питер и Филип.

— А ты разве не знаешь?

— Нет.

— Филип ушел.

— Почему?

— Не знаю. Слышал только, что ушел.

— И где он теперь?

— У твоей сестры.

— У Аннет?

— Кажется, да.

— А как там другие?

— Джеймс подрался с Питером.

— Из-за чего?

— Не знаю.

— Кто тебе сказал?

— Джонга.

— А он от кого знает?

— От своей ма.

— И что же с ним стало?

— Он тоже ушел.

— Куда?

— Понятия не имею.

— Кто же теперь остался?

— Джеймс и Дэнни.

— Только двое?

— Да.

— И кто за ними ухаживает?

— Ваша тетя Элла готовит и убирает.

— Ясно. А как сейчас Джеймс?

— Мы его совсем не видим.

— Он что, не бывает дома?

— Бывает, но редко.

— Вот как.

Эндрю угнетало все услышанное. Он не любил слушать семейные новости, но на этот раз не мог побороть любопытства. Он предпочел бы забыть о семье. Но его душу захлестнули воспоминания.

— Ну что ж, всего!

— Уже уходишь?

— Да.

— А к своим разве не зайдешь?

— Нет.

Он был не прочь повидать Дэнни, но уже одна мысль о том, что ему придется войти в детскую, была для него нестерпима: слишком мучительна память о прошлом!

— До свидания.

— О’кей. Только не строй из себя белого в этом твоем Уолмер-Эстейт; не забудь, откуда ты родом.

Но Эндрю был полон решимости забыть. Он резко повернулся и быстро зашагал вдоль Каледон-стрит. Навстречу ему, по другой стороне улицы, шел Джеймс. По коже пробежали мурашки, снова полился пот. Эндрю шел, глядя прямо перед собой. Джеймс словно не видел его. С бьющимся сердцем Эндрю свернул на Теннант-стрит. На углу Гановер-стрит он вскочил в автобус.