— Где ты был? — спросила она. — Мы везде тебя искали… — Тут Нкоси положил свою руку ей на руку, и она замолчала.

— Я был на сторожевом посту, — ответил Дики.

— Ну хорошо. Еда на примусе. Через час мы отправляемся.

Он прикрыл за собой дверь. И пока ел, старался заглушить звеневший у него в ушах звук их голосов.

Тихий и поникший, стоял Дики Наяккар рядом с Ди и ждал, пока она попрощается со своим возлюбленным. Потом он вез ее по горным дорогам, затем по долине и через окутанные тьмой плантации.

Когда они подъехали к селению, где был укрыт ее автомобиль, она заговорила впервые за два часа пути. И Дики Наяккар узнал голос прежней мисс Нанк-ху, решительный, властный, с оттенком отчужденности, который так хорошо знали все члены организации и которого кое-кто побаивался.

— Если тебя что-то мучает, скажи мне откровенно. Все мы товарищи, поэтому — говори. Или ты трус, который не смеет высказать свои мысли вслух?

— Вы сестра доктора, мисс Ди, — с трудом выдавил из себя Дики Наяккар.

— Ну и что?

— И Сэмми… и все мы… любим вас, мисс Ди…

— Ну?

— Ничего!

— Ясно… Ты кончил? Так я тоже кое-что тебе скажу. Я не трусиха. Так вот, ты один из самых способных молодых людей, завтрашний вождь, ты ближайший помощник Сэмми, и ты места себе не находишь потому, что индийская женщина отдается… нет, скажем более понятно для твоего глупого умишка, потому что индийская женщина спит с черным мужчиной. Мне стыдно за тебя; мне стыдно, что мы с тобой в одной организации. Ты опозорил меня в глазах человека, которого я люблю и уважаю больше всех на свете, потому что он не поражен раковой опухолью расизма. Вместо того чтобы бороться с предрассудками, ты сам в них погряз. Мы все страдаем этой отвратительной болезнью. Она поразила не только белых, но и нас. Ею заражены и черные, и индийцы, и ты, и я, и вся наша организация. Боже! Представляю, какие грязные были у тебя мысли, когда ты думал о том, что я лежу со своим возлюбленным…

Второй раз за этот вечер Дики Наяккар не выдержал и заплакал, как ребенок, громко и безутешно.

Постепенно, волнами, как отступает вода при отливе, ярая злость покинула Ди Нанкху. Болезненная тяжесть в глазах и висках прошла, прошла и дрожь, сотрясавшая тело, утихло желание излить гнев.

Ди тронула молодого человека за плечо, и он поднял заплаканное лицо.

— Хватит, пора ехать, — устало сказала она.

Он смахнул рукой слезы и заглянул ей в лицо, но было темно. Луна взошла, но в эту ночь светила очень слабо.

— Мисс… Ди, — начал он просительным тоном.

— Да?

— Вы больше не сердитесь?

— Нет, не сержусь.

— Но вы расстроены, а это еще хуже.

— Я устала, и мне предстоит долгий путь.

— Мисс Ди.

— Да?

— Я очень сожалею…

— И я тоже.

— Вы правы. Вы сказали сущую правду. Я и в самом деле так думал. Но не хотел этого. Разве я за предрассудки, мисс Ди? Честное слово, нет. Это вы правильно сказали, мы все заражены ими. Но я правда хочу от них избавиться, мисс Ди. И о том я не хотел думать. Я хочу стать таким, как вы… и как он. Но это находит, как болезнь, вы правильно говорите. Как с ней справиться, а, мисс Ди? Я в самом деле хочу этого.

— Единственный путь покончить с предрассудками — это изменить мир.

— Ну, а пока как сделать, чтобы избавиться от таких мыслей?

— Не знаю, Дики. Не знаю. Не думаю, чтобы этого можно было достичь, не изменив общество и не передав власть в другие руки.

— Он сказал, что и тогда, возможно, нам не станет лучше. И еще он сказал, не всякая перемена к лучшему.

— Я очень устала.

Дики включил мотор, и «лендровер» рванулся вперед.

Перевод Т. Редько

Карл Ван Ас был на редкость высоким, красивым мужчиной, лет под сорок. Он быстро поднимался по служебной лестнице и знал, что ему надо только по возможности избегать неприятностей — и в один прекрасный день он станет одним из могущественнейших людей в стране. Но почему-то эта перспектива не рисовалась ему столь же заманчивой, как несколько лет назад. В те дни — особенно когда он служил мелким дипломатом в Лондоне, в Париже, в Вашингтоне — мысли о блистательной карьере кружили ему голову, как забористое вино, они наполняли его бодростью и энергией. Но теперь успехи не приносили прежнего удовольствия, его неотвязно преследовало странное чувство уныния, затаившееся в глубине сознания, словно хищный зверь: малейшая оплошность — и он растерзает неосторожного. Теперь ему все время приходилось бороться с этим унынием. Отчасти его душевное состояние объяснялось событиями последних лет. Изгнание его страны из Британского содружества — именно таково было значение слов «добровольный выход» — нанесло ему болезненный удар, и не только ему, но и группе других людей, которых дела тесно связывали с их коллегами из Содружества.

На международных конференциях в Париже или Вашингтоне мелкие и крупные дипломаты Содружества выступали единой командой, которая хорошо знала правила игры и вела ее по четко разработанному плану. В этом проявлялся дух свободы, которому завидовали остальные дипломаты; и было приятно сознавать свою принадлежность к элите. Разумеется, их сближало и многое другое: и то, как они работали и как развлекались, и то, как они перебрасывались словами и шутками, понятными лишь посвященным. Речь шла как будто о сущих пустяках, многие из которых казались даже бессмысленными вне определенной среды, — и однако все это, вместе взятое, дополняло поразительно яркое проявление того, что они отчетливо видели, хотя и называли расплывчатым словом «дух» Содружества. До изгнания Южная Африка составляла неотъемлемую часть этого целого. Карл Ван Ас вспомнил свою последнюю поездку в Организацию Объединенных Наций. До той поры изгнание было лишь чисто политической акцией. Но в Нью-Йорке и позднее в Вашингтоне он в полной мере осознал его значение. На первый взгляд ничто как будто не изменилось. Никто не допускал прямых выпадов или грубостей — даже представители афро-азиатских государств, которые предлагали исключить их страну из Организации Объединенных Наций. Они только ясно давали понять, что Южная Африка уже не является членом их команды. Много раз ему случалось заходить в комнату, где шел шутливый или серьезный разговор; появление его замечали, но тут же делали вид, будто он для них не существует. Его присутствие игнорировали даже белые члены Содружества — австралийцы, новозеландцы, канадцы; англичане скрывали свои чувства более искусно, но даже и их смущало его присутствие.

Услышав скрип двери, он поднял глаза и увидел свою секретаршу, высокую, не очень красивую, но поражающую своей животной чувственностью девицу. У нее были резкие черты лица и крупная, ширококостная фигура типичной крестьянки. Ван Ас не любил своей секретарши и даже не давал себе труда скрывать это. Она стояла во главе группы молодых экстремисток, которые требовали оскоплять всех мужчин, вступающих в интимные отношения с женщинами других рас. Ван Ас знал, что пренебрежение, которое он даже не пытался скрывать, как ни странно, породило в ней горячую симпатию к нему. Между ними в самом деле не было ничего общего — даже взаимного притяжения противоположностей. Она не любила думать, не любила читать, не выказывала ни малейшего интереса к тому, что происходит в мире. Закончив рабочий день, она приходила домой, переодевалась и тут же шла на пляж, где вместе с подругами валялась на песке, подставляя лучам солнца натертое маслом тело, чтобы оно покрылось ровной позолотой загара. Затем они расходились по домам; непомерно много ели, непомерно много пили и предавались плотским утехам, чтобы чувствовать пульс жизни! Так идут дни, почти не отличаясь друг от друга… Он подавил в себе закипающее чувство возмущения всем, что воплощала эта девица. В его душе шевельнулось легкое сомнение: может быть, он несправедлив к ней, может быть, его негодование порождено одиночеством, сознанием того, что он отрезан от всего мира — и как отдельная личность и как гражданин страны? Ведь в сущности — если не принимать всерьез ее пропаганду оскопления — она никому не причиняет зла.