— Он будет есть?
— Будет есть и делать все, что обычно делает человек. Не беспокойся о нем. Сегодня ночью, когда он будет меня отвозить, я дам ему возможность выговориться. Доверься ему — и мне.
Днем они отыскали скрытое от солнца местечко под нависшей скалой, и пока Ди читала, Нкоси сделал с нее множество набросков. Он рисовал ее во весь рост, делая зарисовки отдельных деталей, например кисти руки или ступни, уха и даже линии губ. Несколько раз рисовал глаза, но чаще всего — лицо целиком; он заходил то с одной стороны, то с другой, пока не изобразил его во всех возможных ракурсах. Он остался доволен своей работой, и, когда закончил ее, солнце ушло далеко на запад.
Отчужденный и замкнувшийся в себе, появился Дики — впервые с тех пор, как накануне вечером Ди крикнула ему «покойной ночи». Он принес чай и печенье, поставил поднос к ногам Ди и удалился, не сказав ни слова, даже не подняв глаз.
После чая, почти перед самым заходом солнца, они спустились в широкую долину, сели возле пересохшей речки, которая петляла в горах, отыскивая выход к морю, и стали любоваться горами, высившимися по другую сторону широкой долины.
— Сколько раз я смотрела на все это прежде, — сказала она, — но по-настоящему увидела только сейчас. Наверно, благодаря твоим зарисовкам. Я словно прозрела, для меня вдруг открылась красота этих мест, да и всей страны.
— Чему учишься в северных странах, так это умению видеть. Красоту зеленой травы и молодой листвы я ощутил лишь после того, ка «прожил зиму в Европе. Почти три месяца земля была покрыта снегом и деревья стояли голые, без листьев. Потом однажды на них набухли почки, и весь мир, казалось, ожил. Под окном моей комнаты росло дерево, и когда после суровой английской зимы на нем распустились зеленые листики, мне показалось, что они исполнены ни с чем не сравнимой жизненной силы.
— Это потому, что ты художник, — оказала она. — И северные страны тут ни при чем.
— Нет. Дело в том, что надо учиться видеть. А учиться видеть и слышать легче там, где происходит резкая смена времен года. Если деревья стоят зеленые круглый год, ты привыкаешь к этому и постепенно перестаешь их замечать. Но когда не видишь зелени несколько месяцев кряду, а потом вдруг появляются зеленые листочки, это производит потрясающее впечатление. А сравнивая зеленые деревья с голыми, ты, по существу, учишься видеть.
— Значит, любовь тоже остается привычкой до той поры, пока не перестаешь любить… Не верю.
— Однако бывает и так. Но ты мыслишь упрощенно. Ведь разговор шел о том, как научиться видеть.
— Или любить. — Она наклонилась и стала разгребать сухой рыхлый песок. Потом снова заговорила тихим ласковым голосом, тщательно подбирая слова: — Со вчерашней ночи меня не покидает чувство, которое ты испытал, когда увидел первые зеленые листья после первой зимы, проведенной в Англии. И это чувство до конца дней моих не станет привычкой. И я не желаю верить, будто люблю тебя потому, что в нашем обществе господствуют насилие и жестокость.
— Не продолжай, не надо! — сказал он быстро и ласково привлек ее к себе. Сначала она противилась, но потом уступила и прильнула к нему, хотя по-прежнему не поднимала головы. Он терпеливо ждал. Наконец она взглянула на него и попыталась улыбнуться.
— Между «видеть» и «любить» — глубокая разница, — сказал он.
Робкая детская улыбка затрепетала на ее лице.
— Я знаю. Сама не пойму, почему вдруг я испугалась и стала нервничать.
Они молча сидели, прижавшись друг к другу, пока не растаял золотой ореол вокруг горных вершин и долина не наполнилась тьмой и прохладой. Потом они взялись за руки и стали подниматься вверх по склону.
Свет в передней и доносившиеся из кухни запахи свидетельствовали о том, что Дики Наяккар дома. Они прошли прямо в спальню; Ди с тоской думала о предстоящей разлуке, и близость их на этот раз была исполнена болезненно острой чувственности. Он без конца шептал ей нежные слова; наконец она успокоилась, и ими обоими овладела тихая умиротворенность; так они и уснули, не размыкая объятий.
Во сне его вдруг обуяла тревога — ему показалось, будто ее нет рядом, тревога все нарастала, и в конце концов он проснулся. Открыл глаза и с ужасом обнаружил, что она и в самом деле исчезла. Его охватило смятение, которое несколько раньше испытала она. Поспешно натянув брюки, он выбежал из спальни.
Ди была в кухне. Она хлопотала у трех маленьких примусов, а Дики Наяккар стоял рядом и нарезал ломтиками мясо. Оба подняли глаза, когда он вбежал в кухню. И в какую-то долю секунды, прежде чем он успел облегченно вздохнуть, Ди прочла на его лице отчаяние. «Он действительно любит меня», — подумала она, и спокойствие, с которым она восприняла эту мысль, вызвало у нее едва уловимую удивленную улыбку.
— Все в порядке, дорогой, — быстро сказала она, и его лицо тотчас же успокоилось. Мы всегда будем вместе, хотела она сказать, но в этот момент скорее почувствовала, нежели увидела смущение Дики, который изо всех сил старался не смотреть на них. Нкоси стоял босиком, обнаженный до пояса, и контраст между естественным цветом тела и загримированными руками и лицом был разителен. Он даже не застегнул как следует брюки. Неудивительно, что юноша пришел в замешательство.
— Пока поспеет еда, ты можешь умыться и одеться, — сказала она, улыбнувшись ему одними глазами.
Когда Нкоси скрылся за дверью, она как бы между прочим оказала Дики:
— Я его очень люблю и надеюсь, когда-нибудь мы поженимся. — Потом как ни в чем не бывало снова принялась за дело, что-то напевая вполголоса. Дики Наяккар по-прежнему стоял потупившись и никак не мог собраться с мыслями.
Ему очень хотелось уйти из дому, и, едва покончив с делами, он отправился в горы. Дики отчаянно карабкался вверх по крутому склону, словно кто-то его подгонял. Раз или два оступившись, он скатывался вниз, и тогда ему приходилось ползти на четвереньках. Измучившись, он наконец добрался до вершины и перевел дух.
Не в силах найти выход своим чувствам, он схватил увесистый камень и швырнул его в скалу. Потом стал бросать крупные осколки горных пород, испытывая мучительную боль всякий раз, как камень ударялся о скалу. Он бросал до тех пор, пока не заныли руки. Дьявольская усталость умерила его ярость, и мысли, которые он глушил в себе, стали прорываться наружу, перед его мысленным взором заплясали видения… Любимая сестра доктора, женщина из высшего класса, пусть хромая, вешается на шею черному… Позор всем нам… Примчалась, чтобы переспать с ним… А почему не Сэмми? Почему не Сэмми?.. И вдруг ему в голову пришла дикая мысль… Почему не я?.. Я ведь не черный… Потом он плакал, как ребенок, долго и безутешно.
А наплакавшись, долго лежал на земле, не в силач пошевелиться — так сильно было отчаяние, которое он не мог ни выразить, ни сдержать. Он хотел отвлечься, думать о чем-нибудь другом, но его разум, скованный тоской, противился этому. Тоска давила все сильнее, ему стало казаться, будто он опускается в воду и вот уже достиг дна. Он почувствовал под собой землю, почувствовал, как ударяется о нее сердце, и стал бессознательно гладить ее руками. Он попытался заключить землю в объятия, но она была слишком велика. И эта попытка, как ни странно, принесла ему успокоение. Он поднялся с земли и стал спускаться вниз. Перед тем как войти в дом, умылся под краном на улице, вытащил из кармана засаленную расческу и причесался. Затем сделал над собой усилие и, словно преодолев препятствие, вошел а кухню.
Их там не оказалось, судя по доносившимся голосам, они сидели в большой комнате. Дики достаточно было закрыть глаза, чтобы увидеть, как она на «его смотрит… Так и целует его глазами, так и целует… И снова на него нахлынула волна беспорядочных мыслей и чувств. Он быстро прошел к кухонному столу. Один из примусов горел, и на нем, на кастрюле с кипящей водой, стояла еда.
— Дики! — позвала Ди.
Дики постоял в нерешительности, потом подошел к двери и заглянул в комнату. Они сидели за маленьким столиком у окна; вместо яркой лампы мерцала свеча, разливая мягкий свет по столу и стоявшим на нем блюдам. Смутно, словно это в дальней комнате, в голове Дики Наяккара возникла мысль: ну прямо как в кино.
