В нос ему словно ударил запах пота, и вина, и гнилых овощей. Шестой квартал. «Ма власт». Моя родина… Сквозь всю эту музыку, черпающую свое богатство в народных мелодиях, проходит одна величественная, необъятная, героическая тема… Надо добавить немного содовой в бренди. И где это застряла Руфь? Интересно, что ей скажет миссис Каролиссен… Гармония и мелодия все богаче; музыка переходит в длинную коду и вот уже прощается с рекой, неотвратимо стремящейся к морю. К самому морю. Как давно это было. Когда «черный бычок поскакал на лужок».

Юго-восточный ветер иногда хуже дождя. Уж если он задует, то начинает бушевать на углу Теннант-стрит, в слепой ярости гоня перед собою старые газеты, пустые папиросные и большие картонные коробки и конский помет. В тот безумный мартовский день 1947 года он уже почти истощил свои силы, побежденный ветрами, которые дуют со Столовой бухты, нагоняя тяжелые тучи на Сигнальную гору, но еще сохранял остатки былого могущества и с сердитым воем накинулся сзади на Эндрю, когда тот повернул на Каледон-стрит. Он так и знал, что мать будет сердиться. Последнее время она постоянно бывала не в духе. Тонкая и хрупкая, она казалась олицетворением поверженной респектабельности, совершенно неуместной в Шестом квартале. Она попросила его сходить в Касл-Бридж и передать записку тете Элле, а он отказался из-за этой дурной погоды. Тогда она поглядела на него как-то по-особому, накинула свое пальтишко с потертыми обшлагами и отправилась сама, несмотря на завывающий ветер. Такой уж у нее был нрав. После ее ухода ему стало стыдно, и он побежал вслед за ней. Но так и не догнал, а зайти к тете Элле не осмелился. Лучше уж было вернуться домой и вытерпеть ее холодную враждебность.

Они занимали три убогие комнаты в двухэтажном доме номер триста два. Его всегда так и называли — триста второй. Сперва вы попадаете на лестничную площадку, где вечно стоит запах плесени и сырости, а когда врывается ветер, разносится жуткое эхо. На первом этаже — квартиры номер один и номер два. Затем надо подняться по темной лестнице, нащупать ручку от двери квартиры номер три и войти в обшарпанную комнату, которую торжественно именовали столовой, но служила она и гостиной и спальней. Комната эта была загромождена огромной кроватью с пологом на четырех столбиках и спинками из медных прутьев, старинной кушеткой, набитой конским волосом, стульями в том же стиле и, наконец, буфетом с викторианскими вещицами. В узком пространстве между кроватью и буфетом еле умещался дешевый, хотя и хорошо отполированный стол. К этой комнате примыкала спальня, где жили Джеймс с Питером. В центре ее высилась другая кровать с пологом, у самой стены стоял старинный рукомойник с бело-розовой раковиной, на котором была намалевана картина. Двойная дверь с треснувшим стеклом выводила на шаткий деревянный балкон. Чтобы попасть в комнату, где жили Эндрю, Дэнни и Филип, надо было вернуться на верхнюю площадку. Там стояли две кровати и комод и всегда пахло затхлым воздухом и потом.

Эндрю всей душой ненавидел эту комнату, так же как и терпеть не мог спать в одной кровати вдвоем. Обе его сестры были замужем и переехали из грязного Шестого квартала в псевдореспектабелыный и претенциозный Уолмер-Эстейт. Эндрю был младшим в семье и отличался болезненной чувствительностью и задумчивостью. Он мечтал уехать из этих трущоб, подальше от замызганных лестничных площадок и непрочных ступенек, которые в его воображении олицетворяли Шестой квартал. Он очень стеснялся своей домашней обстановки, никогда не приглашал к себе товарищей и сам редко заходил к кому-нибудь. Обычно, запершись в своей душной комнате, он глотал книги Диккенса, Вальтера Скотта и Гарди, которые брал из библиотеки. Все братья, кроме четвертого, Дэниеля, чурались его, ибо не могли понять его необъяснимой замкнутости. Он всегда боялся старшего брата Джеймса, который после смерти отца принял на себя обязанности главы семьи. Джеймс, как и мать, был совсем светлокожим, посещал белые бары и кино, а во время войны служил в артиллерийском полку; только долг перед семьей еще удерживал его в Шестом квартале. Он, в свою очередь, презирал Эндрю, смущавшего его своей темной кожей. Питер, второй брат Эндрю, внешне походил на крысу, был окуп и мрачен, почти не работал, но всегда имел при себе деньги. Филипа Эндрю видел редко. Он носил стильные костюмы, курил дорогие сигареты и работал посыльным, прикидываясь белым, пока его не выдал случайно адрес. У него было одно стремление — уехать, как только удастся вырваться из цепких лап Джеймса, и он не вылезал из дешевых молочных баров для белых в Вудстоке и на Лоуэр-Солт-Ривер.

С Дэниелем Эндрю жил дружно. Это был спокойный, замкнутый юноша, походивший на самого Эндрю, только не такой озлобленный и желчный. Он был недурен собой, мягкоречив и отзывчив. Дэниель регулярно ходил в церковь и не имел почти ничего общего с другими членами семьи, кроме матери и Эндрю. В спокойные утренние часы они с Дэнни часто болтали друг с другом, вытянувшись на одной постели. Брат уважал его и был честен в своих мнениях. Дэнни он любил больше всех.

Мать Эндрю понимал плохо. Она прилагала отчаянные усилия, чтобы соблюсти приличия даже в этой мерзкой обстановке. Дома она разрешала говорить только по-английски, а не на том ублюдочном африкаанс, которым пользовались все окружающие. Эндрю велено было сторониться немногих своих знакомых в квартале. Таких skollie[19] как Броертджи, Амааи, Хонгер и Тана. Он всегда носил башмаки и носки — не только в средней школе, но еще и в те времена, когда учился в сент-марковской начальной. А Броертджи и Амааи приходили на занятия нечесаные, с грязными, распухшими ногами.

Сражаясь с ветром, Эндрю заметил в дверях Бри-гейд-Холл Амааи, Джонгу и Броертджи. Он молча присоединился к ним. Амааи, смуглому и угрюмому подростку, стукнуло, как и самому Эндрю, шестнадцать. Броертджи, его брат, был на год моложе и еще грязнее. У него была желтоватая кожа и шапка непослушных черных волос. Верховодил ими Джонга, карманный вор, который уже дважды убегал из исправительного дома. Джонга был одним из многочисленных детей миссис Хайдеманн, прижитых с одним из столь же многочисленных поклонников. Амааи и Броертджи боготворили Джонгу за его веселый нрав и еще за то, что у него всегда водились деньги.

— Идете сегодня вечером в «Стар»? — спросил Эндрю на африкаанс. Речь шла о местном кинотеатре.

— Конечно, — ответил Амааи, глядя на Джонгу.

— У тебя же ни шиша нет.

— Кто это говорит?

— Я говорю.

— А ты откуда знаешь?

— Ну где ты достанешь денег?

— Не твое поганое дело.

— Кто в главной роли? — опросил Эндрю, чтобы остановить ссору между братьями.

— Сабу[20].

— А как называется фильм?

— «Юный погонщик слонов».

— Ну и силен этот Сабу! Видел его в «Барабане»?

— Еще бы!

— Здорово играет.

— Здорово-прездорово.

— Здорово-прездорово-прездорово.

Джонга пошарил в широких карманах своих брюк.

— Поди купи рыбы с жареной картошкой, — приказал он Броертджи.

— О’кей. А где кругленькие?

— На, возьми. И пачку сигарет.

— О’кей.

Броертджи трахнул Амааи по спине и помчался по улице, подгоняемый попутным ветром. Оставшаяся троица спокойно разглядывала пустынную улицу.

— Будет зверский ливень. — сказал Амааи.

— А ты почем знаешь? — спросил Джонга.

— Знаю, да и все, — ответил тот с умным видом.

— Раз над Сигнальной горой темные тучи, стало быть, надо ждать ливня, — сказал Эндрю.

— Видать, голова у тебя неплохо варит… Где тебя научили всему этому? В школе?

— Да, — небрежно уронил Эндрю.

— А в кино ты когда-нибудь ходил? — спросил его Джонга.

— Нет.

— Почему?

— Не хочу, — соврал Эндрю. На самые дорогие места в кино у его семьи не было денег, а сидеть на дешевых деревянных сиденьях впереди, где обычно располагались Джонга, Амааи и Броертджи, считалось чуть ли не святотатством.