— Я заслужил этот упрек. Но мне далеко не все равно.
— Тебе наскучило одиночество?
Теперь ее холодный голос вонзался в него, как нож, причиняя дикую боль. Он встал, чтобы легче было переносить это нестерпимое мучение.
— Да, и поэтому тоже, — спокойно проговорил он. — Но ты права, я в самом деле страдаю от одиночества. Хотя и не скучаю. Разреши мне заехать к тебе.
— Вот так, просто?
— Да.
Все время, пока продолжалось ее молчание, он слегка покачивался, мысленно готовя себя к любой неожиданности.
— Я думала, ты оставишь меня в покое.
— И я тоже так думал. Но я не могу.
— Не можешь? Такой человек, как ты?
— Хорошо, пусть будет «не хочу». И все-таки самое верное «не могу». Даже такой человек, как я, может далеко не все… Милдред?
— Да.
— Ну, пожалуйста…
— Чего ты добиваешься, Карл?
— А сама ты чего добиваешься?
— Мне не надо ничего, кроме душевного спокойствия и работы.
— И все это у тебя было в течение двух лет?
— Я вижу, ты хорошо научился вести допросы, Карл.
— Если ты хотела сделать мне больно, ты достигла своей цели, — обронил он спокойно, как бы невзначай, но женщина хорошо знала его и знала, чего стоят ему эти слова.
Когда она заговорила снова, в ее голосе уже не было прежней резкости.
— Это не приведет ни к чему хорошему, Карл.
— Так ты обрела душевное спокойствие?
— Нет.
— И я тоже — нет… Ну, пожалуйста…
— Зачем? Ты же знаешь, что нас могут притянуть к суду. Подумай о своей карьере.
— Пожалуйста, Милдред.
Наступила долгая пауза, затем женщина промолвила голосом несчастного заблудившегося ребенка:
— Хорошо, Карл… Но…
— Я готов взять всю ответственность на себя, — предупредил он ее возражение. И только тогда в его голосе прорвалась долго сдерживаемая нежность: — Жди меня через десять минут.
Небольшой дом, где жила Милдред, стоял на самом краю цветного квартала.
Улица, проходящая мимо дома, служит своего рода демаркационной линией между белыми и цветными. По неписаному закону тут селятся самые респектабельные цветные — те, кто ближе всего к белым своей внешностью, манерами, образованием, богатством. Ведут они себя, как люди, подвергающиеся постоянному испытанию, хотя и не признаются в этом даже самим себе. Их дети никогда не играют на улице; сами они стараются не шуметь; и если у них бывают вечеринки или ссоры и драки, все это происходит тихо, за плотно закрытыми дверьми. По другую сторону демаркационной линии живут самые бедные белые рабочие; как только представляется возможность, они тотчас же переезжают на другое место. По субботам и воскресеньям белые обычно буянят; устраивают драки и поливают друг друга отборными ругательствами; по там, где живут цветные, стоит неизменная тишина.
Почти все дома цветных обнесены высокими заборами или же густыми и высокими живыми изгородями; ворота всегда на запоре. Небольшой дом на углу огражден и забором и живой изгородью. Забор поднимается на добрых восемь футов, в него вмазаны осколки бутылочного стекла, а сверху в два ряда тянется колючая проволока. Во дворе теснятся храмовые, папоротниковые, огненные деревья, окружающие дом наподобие высокой, пропитанной благовониями ширмы; они осыпают и сад и тротуар за оградой белыми, красными и лиловыми цветами. Бетонные станы дома затканы вьющимися розами. А под ногами стелется ковер из густой, ровно подстриженной травы с широкими побега мн.
Дом принадлежит мисс Милдред Скотт, незамужней тридцатипятилетней женщине, директрисе самой большой школы для цветных девочек в Натале. Живет она там одна, если не считать старухи-гриква. Старуха эта составляет «наследственную собственность» мисс Скотт; она нянчила Милдред, когда та была еще ребенком, а затем стала ее гувернанткой и служанкой. Когда же Милдред Скотт покинула ферму, расположенную в восточной части Грикваленда, где жили ее родители, и поступила в Кейптаунский университет, старуха поехала вместе с ней. Она вела хозяйство в двух комнатах, которые они снимали.
Старуха-гриква была единственной свидетельницей того, как Ван Ас впервые посетил двухкомнатную квартирку Милдред Скотт в тихом кейптаунском предместье. В тот вечер она накормила их ужином. И прислуживала им во все последующие вечера. Разумеется, когда они разговаривали, смеялись или готовились к лекциям, она уходила в другую комнату. Часто в лунные ночи они ездили на морское побережье, и она собирала им корзинку с едой. В те времена — более чем двенадцать лет тому назад — в таком городе, как Кейптаун, особенно среди университетской молодежи, допускались еще многие послабления. Само собой понятно, надо было соблюдать осторожность. В некоторых частных домах устраивали смешанные вечеринки, и можно было найти не слишком ярко освещенные рестораны, где администрация не выказывала особой придирчивости — лишь бы молодые люди были из приличных семей. Старуха-гриква видела, как зародилась и расцвела их любовь, — естественно, она ничуть не удивилась, обнаружив однажды утром, что молодой человек ночевал у них дома. Она готовилась к дню свадьбы и даже стала строить кое-какие тайные планы. Когда этот, казалось бы, неминуемый день так и не наступил, она приняла это как закономерное следствие установленного порядка вещей — может быть, и не наилучшего, но, увы, не зависящего от ее воли.
Первым закончил университет молодой человек. Он уехал и возвратился, еще раз уехал и еще раз возвратился. От него приходили письма со всех концов света. Он уезжал и возвращался, уезжал и возвращался.
Потом получила университетский диплом и Милдред Скотт. Сначала она работала в Свободной республике, затем в Трансваале и, наконец, в Капской провинции. И все это время он присылал письма, и все это время Милдред Скотт продолжала жить уединенно — так, чтобы иметь возможность принять его в любую минуту. Именно поэтому она не заводила подруг, поддерживала только деловые знакомства и каждый свой новый дом превращала в прекрасный, но недоступный для посторонних глаз остров, который становился все больше и великолепнее, по мере того как росло ее жалованье. Вначале многие влиятельные люди из тех мест, где она работала, пытались преодолеть ее замкнутость. Женщины настойчиво приглашали ее на собрания и в клубы. Молодые люди ухаживали за ней. Но со временем и женщины и молодые люди отказались от своих бесплодных попыток, и мисс Милдред Скотт осталась в обществе старухи-гриква, что, по-видимому, вполне соответствовало ее желаниям. Несколько любопытных пожилых дам пробовали подступать к старухе с расспросами, но так ничего и не добились. Шли годы — и пылкая двадцатидвухлетняя девушка, только что окончившая университет и поступившая на работу, превратилась в тридцатипятилетнюю женщину, занимавшую самое высокое место, «а какое только она могла рассчитывать. Всегда сдержанная и уравновешенная, она держалась с достоинством, вызывавшим всеобщее уважение; она прекрасно руководила школой, но вне круга своих служебных обязанностей отделяла свою судьбу от судьбы окружающих людей и от судьбы всей страны. Так по крайней мере думали все, кому казалось, что они знают Милдред Скотт.
Круто повернув, машина въехала в ворота, распахнутые старухой-гриква. Карл Ван Ас не останавливался до тех пор, пока не очутился в гараже, рядом с крошечным старым автомобилем английской марки, который принадлежал Милдред. Старуха закрыла ворота на засов и поспешила в дом, чтобы быть наготове, если понадобятся ее услуги. Карл Ван Ас встретился с ней на первой ступеньке лестницы, которая вела к веранде.
— Хелло, Лена, — приветствовал он ее таким тоном, как будто они виделись только вчера.
— Хелло, мистер Карл, — ответила она с невозмутимостью, предполагавшей естественность долгих отлучек. Он поднял глаза вверх, на веранду, и где-то в глубине его души закопошилось возмущение: почему она не вышла навстречу? Но он тут же подавил это чувство, стремясь, чтобы его сердце и разум обрели спокойствие, которое всегда навевало присутствие Милдред Скотт. Он медленно пересчитал все шесть ступенек лестницы и вошел в открытую стеклянную дверь гостиной. Его обоняние защекотал густой запах роз. И когда, чуть погодя, она вышла из другой двери, у него было такое ощущение, будто он вот-вот упадет: он стоял робкий, неловкий, встревоженный — как в тот далекий день, когда он впервые осмелился заговорить с ней… «Это единственная женщина, которую я хотел бы видеть своей женой!..» В следующий же миг робость, неловкость, тревога отпали. В душе разлился покой, с нее как будто свалилось тяжкое бремя. Здесь по крайней мере он не одинок; здесь, рядом с ней, еще возможно успокоение… Но успокоение — опасная слабость в этом осажденном мире… Он пытался смотреть на нее зоркими глазами рассудка, но чувство притупляло его зрение, а воспоминания о волнующих мгновениях близости дробили ее образ: он видел перед собой целую вереницу лнц, принадлежавших этой женщине, которую он знал много лет, заполненных краткими тайными свиданиями… Только женщина способна на такое постоянство.
