Хармон присел на полу рядом с его креслом, уставившись на Обелиск.

— Ты когда-нибудь видел нечто подобное? — спросил Хармон.

— Нет, — ответил Альтман.

— Он добрый, — сказал Хармон. — Он любит нас, я знаю. Я касался его, и в этот момент я чувствовал его любовь.

— Ты почувствовал что-то? — спросил Альтман.

— Я почувствовал его любовь! — настойчиво утверждал Хармон, теперь уже криком, раздражённый. — Он любит нас! Коснись его и ты увидишь!

Альтман покачал головой.

— Коснись его! Коснись его! — всё ещё выкрикивал Хармон.

И тогда Альтман, не зная, как ещё его успокоить, поднялся, подошёл к Обелиску, и сделал это.

То, что он почувствовал было не любовью, а нечто иное, нечто, что он вообще никогда не ощущал. Сперва это было, как если бы он испытал одновременно все галлюцинации, которые только у него случались, как если бы он испытал все переживания, какие только были у других людей, всё наложилось одно на другое. Большинство из них пересекались сами с собой, создавали своего рода ослепляющие помехи, которые в итоге саморазрушались, но после, не смотря на всё это, он мог видеть то, что ранее никогда не видел. Он мог видеть, что галлюцинации были не функцией Обелиска, а чем-то, что противопоставлялось ему, чем-то, что прочно укоренилось в его собственном мозгу. Галлюцинации пытались защитить их, но они потерпели неудачу: процесс начался. Всё, что теперь он мог сделать, это попытаться удовлетворить желания Обелиска настолько, чтобы остановить процесс, но не перестараться, чтобы не привести к полному Воссоединению. А затем, внезапно, что-то прояснилось и сквозь галлюцинации он мог увидеть мерцание самого Обелиска. Это походило на то, как если бы Обелиск изменил структуру его мозга, переделал соединения, заново проложил цепи, чтобы заставить его понять.

Неожиданно он почувствовал, что может увидеть структуру Обелиска изнутри, и в некоторой степени это предоставило ему понимание всей сложности Обелиска. Он заполнил его голову и охватил огнём, после чего излился через трещины в его черепе, захватив его с собой.

Когда он пришёл в сознание, Хармон был над ним, поглаживая его голову, с блаженной улыбкой на лице.

— Ты понимаешь? — спросил он, когда заметил, что глаза Альтмана открыты. — Ты понимаешь?

Альтман оттолкнул его, поднялся и быстро проследовал к монитору.

Он начал неистово вводить информацию, а также набрасывать эскиз структуры Обелиска. Его руки двигались быстрее, чем соображал мозг, одновременно работая над разными частями Обелиска, переходя от одного файла к другому, и возвращаясь обратно. Он записывал, с шоком осознал Альтман, базовые знания для детального плана нового Обелиска. Он был еще небрежным и искажённым. Здесь было много нерешённых вопросов, множество загадок, с которыми нужно разобраться, но это определённо было то, чем он сейчас занимался.

— Что это? — спросил из-за спины Хармон. — Что происходит?

— Я понял, — ответил Альтман. — Я думаю, что я понял это еще раньше, но всё пытался разобраться, что же это значит. Теперь я знаю.

Он работал продолжительное время; как долго, он сказать не мог. Его голова кружилась, его пальцы болели. Когда он закончил, он обратился к Хармону.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал он.

— Какая?

— Мне нужно, чтобы ты помог мне перевести то, что здесь у меня есть, максимально старательно, и подать сигнал обратно на Обелиск.

Сперва Хармон просто уставился на него, затем медленно занял своё место и наклонился поближе, чтобы рассмотреть. Медленно, он прошёлся глазами по материалу. Внезапно он взглянул вверх на Альтмана, это был его первый вразумительный взгляд с момента, когда Альтман зашёл в помещение.

— Это Обелиск, — сказал он с благоговейным трепетом. — Ты понял его, как он и просил тебя.

Альтман кивнул.

— Ты хочешь, чтобы я передал Обелиску образ его самого же? — спросил он.

— Да, — ответил Альтман.

— Хвала Обелиску, — сказал Хармон. А затем он добавил, — Хвала Альтману.

Услышав, что Хармон так произносит его имя, у Альтмана по коже пробежали мурашки, но он прикусил свой язык и ничего не ответил.

То, что он проделал, было далеко от завершения, понадобятся ещё годы и годы работы, но была надежда, что прямо сейчас этого будет достаточно, чтобы остановить процесс Воссоединения.

Потребовалось ещё несколько часов и некоторое количество попыток передачи сигнала разнообразными способами, прежде чем удалось установить хоть какой-то контакт. Обелиск излучил короткий, интенсивный всплеск энергии, а затем, так же внезапно, как и начал вещание, затих.

— Что с ним случилось? — спросил Хармон.

— Он отдыхает, — ответил Альтман. — Мы сделали то, что он хотел от нас. Мы спасли мир.

После того, как с этим было покончено, он ещё долгое время сидел там, размышляя. Зачем Обелиску нужно было воспроизводиться? Какие это будет иметь последствия? Что это означало? И если галлюцинации и видения не были от Обелиска, а наоборот противопоставлялись ему, откуда они происходили? И какое из этих явлений было на их стороне?

Он всё ещё не доверял им. Нет, то, что он почувствовал, когда коснулся Обелиска было не любовью, а не что иное, как — полное абсолютное безразличие к человеческой расе. Они были средством для достижения цели. Что это была за цель, он не был уверен, но сейчас больше, чем когда-либо чувствовал, что для Обелиска они являются расходным материалом, необходимый шаг на пути к чему-то ещё. Когда был создан новый Обелиск — и он не сомневался, это было целью Обелиска — что произойдёт далее? Он остановил Воссоединение, но, возможно, в результате этого он сделал шаг к открытию, которое приведёт человечество к ещё худшей участи.

С другой стороны, отвечала иная его часть: что, если ты ошибся? Что, если ты параноик? Или что, если любовь которую ощущал Хармона, была его собственным чувством, его собственными эмоциями, отражёнными обратно к нему, то есть — его собственная религиозная любовь к Обелиску отражается, как любовь Обелиска к нему? Что, если безразличие, которое ощутил Альтман, не было чем-то присущим Обелиску, а было чем-то личным, отражённым обратно?

Он сидел там, размышляя и размышляя, но так ни к чему и не пришёл. Что он собирается делать теперь? Сейчас, когда он дал Обелиску то, что тому было нужно, он непреднамеренно сделал положение дел для человечества ещё хуже?

— Нам нужно идти, — сказал он Хармону. — Обелиск хочет, чтобы мы ушли.

— Откуда ты знаешь?

— Он сказал мне, — ответил Альтман.

Хармон кивнул. Он подошёл к Обелиску и прикоснулся к нему губами. Он уже не был параноиком, не был несдержанным, без сомнения — это потому что Обелиск прекратил вещание. Но он всё ещё был верующим.

— Куда мы направляемся? — спросил Хармон.

— В диспетчерскую, — ответил Альтман. — Мне нужно кое о чём позаботиться, а затем мы сможем уйти.

Он не знал, что и ожидать — возможно, в результате того, что Обелиск прекратил вещание, существа потеряют свою мощь, сильно ослабеют, или даже распадутся на части. Но это было не так. Когда они покинули отсек Обелиска, прошли по коридору и открыли дверь в дальнем его конце, он обнаружил, что странное, паукообразное существо всё ещё там, всё ещё ждёт его. Возможно, оно немного замедлилось, стало немного более вялым, но оно всё еще было там и всё ещё охотно желало прикончить их обоих.

Похоже, это только усилило его желание сделать то, что он задумал.

Они открыли дверь и увидели тварь, незамедлительно её спина начала ощетиниваться. Альтман схватил Хармона и оттащил их обоих за дверную раму. Странные, конусообразные отростки выстреливало оно из своей спины, которые, пролетая по коридору мимо них, с хлёстом врезались в стены.

Он высунул голову из-за укрытия и ждал, что же оно будет делать дальше. Он увидел, что в настоящий момент все три головы отделились и стремительно неслись к ним.