Он положил деньги на кан и долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни печали. Опять он остался один да кучка старых, грязных денег.
Сянцзы тяжело вздохнул, засунул деньги за пазуху и, свернув постель и отобранные платья, отправился к Сяо Фуцзы.
— Платья оставь себе! Постель пусть тоже полежит у тебя. Найду работу, приду за ней.
Он выпалил все это одним духом, не решаясь поднять голову и взглянуть на Сяо Фуцзы.
В ответ он услышал только одно слово:
— Хорошо.
Позднее, когда Сянцзы пришел за постелью, Сяо Фуцзы встретила его с опухшими от слез глазами. Он не знал, как утешить ее, и пообещал:
— Когда все уладится, я приду, непременно приду! Жди!
Она молча кивнула.
Сянцзы отдохнул день и снова взялся за коляску. Он не уклонялся от работы, но прежнего рвения не было. Сянцзы стал ко всему безразличен и уныло влачил свои дни.
Прошел месяц, и сердце его успокоилось. Лицо немного округлилось, но приобрело желтоватый оттенок: прежний румянец так и не вернулся. Сянцзы уже не казался эдаким здоровяком, хотя и оправился от болезней и горя.
В глубине его честных глаз притаилась печаль, и он смотрел на мир невидящим тусклым взором. Сянцзы и раньше был неразговорчив, а теперь стал еще молчаливее. Он походил на дерево после бури: израненное, но все еще могучее, недвижно стоит оно под лучами солнца, и ни один листок на нем не шелохнется.
Дни стояли на редкость теплые, деревья уже зеленели. Сянцзы часто останавливал коляску, чтобы погреться на солнце, а иногда, разморенный теплом, чуть не засыпал на ходу. С людьми Сянцзы заговаривал лишь в самых крайних случаях, но все время что-то бормотал про себя.
Сянцзы пристрастился к курению. Как только он садился отдохнуть, рука его сама тянулась за сигаретой. Он не спеша затягивался, раздумчиво следил за поднимающимися кверху кольцами дыма и кивал головой, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями. Бегал он все еще быстрее, чем многие рикши, хотя особенно и не старался. На поворотах, спусках и подъемах был особенно осторожен, даже слишком. Когда другие рикши пытались вызвать его на состязание, он, как его ни подзадоривали, бежал по-прежнему спокойно, не торопясь. Сянцзы только теперь до конца понял, что значит возить коляску, и не думал больше ни о славе, ни о похвалах.
У него завелись друзья: дикие гуси и те стремятся летать стаей. Без друзей ему, пожалуй, пришлось бы совсем худо. Открыв портсигар, он сразу пускал его по кругу. Иногда оставалась всего одна сигарета, и людям неудобно было ее брать, по Сянцзы беззаботно говорил:
— Берите! Куплю еще!
Когда рикши играли на деньги, он не сторонился, как прежде, а подходил посмотреть, иногда даже сам делал ставку. Ему было все равно, выиграет он или проиграет; казалось, он играл лишь для того, чтобы быть вместе со всеми. Теперь он понимал, что после целого дня тяжкого труда надо хоть немного развлечься. Если рикши выпивали, он тоже не отставал, правда, сам пил немного, больше угощал других. Он перестал презирать нехитрые радости жизни, в которых раньше не видел смысла. Раз ему не удалось добиться своего, значит, он был неправ, а другие поступали правильно. Теперь, если кто-то устраивал свадьбу или кого-то хоронили, он охотно помогал деньгами, вносил свою долю на «подарок от всех» и даже сам ходил поздравлять или выражать соболезнование, так как понял, что деньги — не самое главное, что человеку дорого участие. У бедняков общее горе и общие радости.
Сянцзы не решался прикасаться к оставшимся у него тридцати юаням. Вооружившись большой иглой, он неумело зашил деньги в белый пояс и всегда носил при себе. О своей коляске он больше не думал: пусть деньги лежат; кто знает, какие еще болезни или несчастья обрушатся на его голову! Надо всегда иметь запас на черный день. Человек не железный, в этом он убедился.
Перед самой осенью Сянцзы вновь нанялся на постоянную работу. На сей раз дел у него было меньше, чем обычно, — это его и привлекло. Сянцзы уже научился выбирать хозяев и поступал на место лишь в том случае, если условия были подходящие, — иначе лучше возить случайных пассажиров. Он понял, что главное — беречь себя. Если рикша надорвется, погубит свое здоровье — ему конец. А жизнь дается только однажды!
На сей раз Сянцзы поселился в доме поблизости от храма Юнхэгун. Его хозяин по фамилии Ся, мужчина лет за пятьдесят, вроде бы образованный и воспитанный, имел большую семью: жену и двенадцать детей. Но, кроме того, Ся завел наложницу, для которой тайком от жены снял домик в уединенном месте близ храма Юнхэгун. Эта вторая маленькая семья состояла только из двух человек — самого-господина Ся и его наложницы, если не считать служанки и Сянцзы.
Сянцзы здесь очень нравилось. Дом был из шести комнат, три занимали господа, в одной помещалась кухня, в двух остальных — прислуга. Дворик был маленький, Сянцзы подметал его двумя-тремя взмахами метлы. У южной стены росла невысокая финиковая пальма с десятком недозрелых фиников на макушке. Цветок не было, поливать ничего не приходилось. Сянцзы хотел было от скуки привести пальму в порядок, но он вспомнил, как капризны Эти деревья, и решил ничего не трогать.
Другой работы было тоже немного. Утром господин Ся уезжал на службу и возвращался только к пяти часам. Сянцзы отвозил его и привозил домой.
Господин Ся больше никуда не выезжал, словно прячась от беды. Младшая госпожа, наоборот, выходила из дому довольно часто, но к четырем часам всегда возвращалась, чтобы послать Сянцзы за господином. Когда Сянцзы приезжал с ним домой, его рабочий день можно было считать оконченным. Младшая госпожа выезжала только на рынок или в парк имени Сунь Ятсена, и, когда Сянцзы довозил ее до места, у него оставалось много времени для отдыха. С такой работой Сянцзы справлялся шутя.
Господин Ся был скуп и дрожал над каждым медяком. Когда он ехал в коляске, то даже не смотрел по сторонам, словно боялся ненароком что-нибудь купить. Младшая госпожа, в отличие от мужа, была куда щедрее и часто выезжала за покупками. Если еда приходилась ей не по вкусу, она все отдавала прислуге, если не нравилась вещь, тоже дарила, чтобы легче было уговорить мужа купить новую. Казалось, весь смысл жизни господина Ся состоял в том, чтобы расходовать силы и деньги на наложницу. Все деньги проходили через ее руки, на себя он ничего не тратил, не говоря уже о том, чтобы раскошелиться для кого-нибудь еще. Рассказывали, что его законная жена и дети, которые жили в Баодине, по пять месяцев не получали от него ни медяка.
Сянцзы не любил господина Ся: тот ходил ссутулившись, втянув голову в плечи, как вор, глаза его постоянно были устремлены вниз, на носки ботинок; он не произносил лишнего слова, не тратил лишнего мао, никогда не смеялся и вообще походил на высохшую обезьяну. А если случайно и ронял два-три слова, то так пренебрежительно, будто все вокруг него — негодяи и лишь он один — порядочный человек.
Сянцзы не терпел таких людей. Но работа есть работа. Платят — чего же еще желать? Ничего не поделаешь, видно, придется возить эту мерзкую обезьяну! Тем более что госпожа держится просто, не задается.
Сянцзы видел в ней лишь хозяйку, которая иногда угощает его, дарит всякие мелочи, изредка дает немного на чай. Как женщина она ему не очень нравилась, хотя была красива, душилась, пудрилась, наряжалась в шелка. И Сяо Фуцзы, конечно, не могла с ней сравниться! Однако Сянцзы, глядя на госпожу, почему-то вспоминал Хуню. Чем-то она на нее походила — не одеждой, не внешностью, а манерами и всем своим складом. Сянцзы чувствовал, что покойная Хуню и госпожа Ся — люди одного сорта. Ей было не больше двадцати двух лет, а держалась она как старая продувная бестия и ничем не походила на девушку, только что вышедшую замуж.
Как и Хуню, она не отличалась девичьей скромностью, завивала волосы, носила плотно облегающие платья и туфли на высоком каблуке. Однако, несмотря на модную одежду, она не выглядела настоящей госпожой — даже Сянцзы это видел. Но и на продажную женщину не походила. Сянцзы не понимал, что она за человек. Он только чувствовал, что госпожа Ся опасна, как Хуню, или еще опаснее, потому что она молода и красива. И Сянцзы сторонился госпожи, словно в ней таилось все зло, весь яд женского племени. Он просто боялся смотреть ей в глаза. И с каждым днем это чувство страха все усиливалось.
