Никто не хотел заговаривать первым. Они молча легли в постель, как чужие.

— Что ты делал весь день? Где пропадал? — не выдержала Хуню. Голос ее звучал гневно и в то же время насмешливо.

— Возил коляску! — ответил он сквозь сон, и в горле у него запершило.

— Ну, конечно же! Ты ведь не можешь, чтобы от тебя не воняло потом! Сердце тебе не дает покоя! Эх ты, дрянь паршивая! Я старалась, готовила, а ты даже поесть не пришел, таскался неизвестно где. Лучше не выводи меня из себя! Мой отец отчаянный, и я такая же. Попробуй приди завтра поздно, увидишь меня в петле! Мое слово твердое.

— Да пойми, не могу я сидеть дома и ничего не делать!

— Почему бы тебе не сходить к старику? Он что-нибудь придумает.

— Не пойду!

— Упрямый ты осел!

Этого Сянцзы не мог стерпеть.

— Я хочу возить коляску, свою собственную! Помешаешь — уйду и никогда не вернусь!

— Да-а?! — презрительно протянула Хуню, но тут же призадумалась.

Она знала, что такие, как Сянцзы, не бросают слов на ветер. Ей стоило большого труда подцепить мужа, и она не собиралась так просто выпускать его из рук. Человек он подходящий: честный, трудолюбивый, здоровый. В ее годы да с ее лицом лучшего ей, пожалуй, не найти. Нужно только твердость сочетать с мягкостью — когда прикрикнуть, а когда и приласкать.

— Я знаю, ты настойчивый, но пойми, ведь я за тебя душою болею. Ну, не хочешь идти к старику, я сама пойду. Как-никак он родной отец, мне ему и поклониться не стыдно.

— Даже если старик нас примет, все равно буду возить коляску.

Хуню долго молчала. Она не думала, что Сянцзы окажется таким несговорчивым, и только теперь поняла, что он может вырваться из ее ловушки. Простак простаком, но вовсе не дурак. Видно, много еще нужно приложить усилий, чтобы удержать этого верзилу, который в гневе может и бросить ее, и даже побить. Нет, нельзя доводить до разрыва! Сейчас надо ослабить узду, а потом придержать, чтобы не вырвался.

— Ладно! Нравится бегать с коляской — бегай! Но поклянись, что не станешь наниматься на постоянную работу и к вечеру будешь возвращаться домой. Я же тревожусь, если не вижу тебя целый день.

Сянцзы вспомнил, что говорил сегодня тот, высокий. Широко открытыми глазами смотрел он в темноту, и ему мерещились толпы рикш, мелких торговцев, рабочих, которые не могут согнуться и едва волочат ноги. Его ждала такая же участь. Но он не станет больше спорить с ней, лишь бы она не мешала ему возить коляску. Он и это считал победой.

— Хорошо, я не наймусь на постоянную работу, — согласился он.

Хуню хоть и обещала пойти к отцу, но не очень-то с этим спешила. Они и раньше часто ссорились со стариком, и тот всегда умел настоять на своем. А сейчас и подавно его не смягчить — даже слезами. Она уже не принадлежала к семье Лю. Девушка, вышедшая замуж, как говорится, отрезанный ломоть. И Хуню не решалась идти к отцу. Что, если старик не примет ее? Или не захочет уступить? Тут она совершенно бессильна. Если даже кто-нибудь вмешается, это ничего не даст. Ей могут лишь посоветовать вернуться домой, раз у нее есть свой дом.

Сянцзы теперь каждый день возил коляску, а Хуню, оставшись одна, ходила взад и вперед по комнатам. Несколько раз собиралась она принарядиться и пойти к отцу, но никак не могла отважиться. Это было не так-то просто. Ради собственного благополучия, конечно, следовало бы сходить, но она боялась потерять лицо.

Хорошо, если отец смилостивится и она сумеет перетащить Сянцзы в «Жэньхэчан». Работа для него найдется, и не надо будет снова браться за коляску, а со временем он сможет продолжить дело отца. От этих мыслей на сердце делалось веселее.

Но что, если отец упрется и не примет ее? Тогда она только оскандалится! Мало этого. Ей придется смириться с тем, что она — жена рикши. Жена рикши, которая ничем не отличается от женщин с ее двора!.. Хуню становилось страшно и тоскливо.

Она почти раскаивалась, что вышла замуж за Сянцзы. Конечно, он работящий, — упорный, но, если отец не уступит, ему всю жизнь придется возить коляску. Когда она представляла себе такое будущее, ей хотелось тотчас порвать с Сянцзы и вернуться в родительский дом.

Но чаще Хуню в полузабытьи сидела одна на кане и вспоминала первые дни замужества, когда она расцвела, словно цветок под лучами солнца. Нет, она не в силах расстаться с Сянцзы! Пусть возит коляску, пусть побирается, все равно она всегда будет с ним. Ведь терпят эти женщины со двора, и она стерпит, И не будет больше думать об отце.

С тех пор как Сянцзы ушел от Лю Сые, ему не хотелось показываться на улицах в западной части города, чтобы не встречаться с рикшами из «Жэньхэчана». Поэтому он возил коляску в восточной части. Однако сегодня, сдав коляску, он решил побывать в знакомом квартале. Слова Хуню запали ему в душу. Сянцзы хотел испытать себя, посмотреть, сможет ли он вернуться к Лю Сые. Предположим, Хуню помирится с отцом и они вернутся в «Жэньхэчан». Но как он будет себя там чувствовать?

Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его не узнал кто-нибудь из знакомых. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как Хуню затащила его к себе, и на сердце у него стало невыносимо тяжело. Скандал в день рождения Лю Сые и все, что произошло потом, с необычайной ясностью промелькнуло перед глазами. Вспомнилось и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик — все ужасы, которые ему довелось пережить. Однако эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше его не касались. Но тут он подумал: ведь эти события — частицы его жизни! И душу Сянцзы охватило смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло… За что, почему на его долю выпало столько обид и страдании? С тех пор прошло много времени, а ему казалось, что все это было только вчера. Сколько же ему лет? Сянцзы знал лишь одно: с того дня, когда он впервые попал в «Жэньхэчан», он сильно постарел. В ту пору в сердце его жили надежды, а сейчас они уступили место отчаянию. Прошлое неумолимо давило его.

Сянцзы долго стоял перед «Жэньхэчаном» и не отрываясь смотрел на яркую электрическую лампочку. Вдруг сердце его дрогнуло. Три позолоченных иероглифа: «Жэнь хэ чан», — висевшие под лампочкой, показались ему другими. Он не обучался грамоте, но хорошо помнил, как выглядел первый иероглиф. Он очень простой! Теперь этот иероглиф изменился, стал каким-то странным. Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом — везде было темно. Он хорошо знал эти две комнаты — отца и дочери!

Наконец ему надоело стоять, и он, понурившись, побрел домой. Сянцзы шел и размышлял: уж не разорился ли хозяин «Жэньхэчана»? Надо бы все толком разузнать, а потом сказать Хуню.

Когда он вернулся домой, жена со скуки грызла семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего.

— Опять поздно! — разразилась она. — Слушай, я не стану больше терпеть! Тебя весь день нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живой человек! Ты сам подумай, как нам жить дальше?

Сянцзы не проронил ни слова.

— Ну что ты молчишь? Нарочно злишь меня? У тебя что, язык отсох?

Сама-то она трещала как пулемет!

Сянцзы продолжал молчать.

— Давай сделаем так. — Хуню старалась говорить строго, но вид у нее был растерянный: она чувствовала свое бессилие. — Давай купим две коляски и будем сдавать их в аренду. А ты будешь дома, ладно?

— Две коляски — значит три мао в день, этим не прокормишься! Надо одну сдавать, а другую буду возить я. Тогда обойдемся!

Сянцзы говорил не спеша, обдумывая каждое слово. Когда речь зашла о колясках, он забыл все на свете.

— Так что же переменится? Тебя все равно не будет дома.

— Можно и по-другому. — Все мысли Сянцзы сосредоточились сейчас на коляске. — Одну будем сдавать в аренду на весь день, другую — на полдня. Я буду работать либо с утра до трех, либо с трех и допоздна. Что ты скажешь?

— Ладно, посмотрим, — согласилась Хуню. — Не придумаю, ничего другого, так и сделаем.