— Ах вот что оно значит! Кеаррбух. — Она вымолвила это гортанное слово так изысканно, что его можно было рифмовать со словом «чубук».

Сестра Магдалина выросла в городе и ирландские слова до сих пор слышала только в произношении горожан.

— Нет, не так! Вы совсем неправильно его выговариваете. Очень по-дамски. А говорить надо, как все.

— Понятно. — И она опять изысканно вымолвила нечто вроде «чубука». — Теперь так?

— Послушайте, сестра. Я сейчас вас выучу говорить по-ирландски. Вы уж, извините меня за выражение, наберите-ка в рот побольше слюны да побулькайте ей, словно горло полощете. Чтобы вышло так: карррвукхххк.

Ему тотчас возразила Крисостома:

— Я прошу вас, брат Вирджилиус! Если нам не позволяется говорить на нашем родном языке, как положено леди, то мы уж лучше вовсе не будем говорить на нем.

— Но, — вмешался брат Маджеллан, — на нем и в самом деле именно так говорят. Это гортанный язык. Как немецкий.

— Только не баварский диалект. Вот в Пруссии действительно…

И начинался жаркий спор… такие споры постоянно шли у нас в то лето: должна ли Ирландия навсегда остаться крестьянской страной и каких успехов добились другие страны, а Вирджилиус — он терпеть не мог споров — надувал губы и, вытянув ноги, угрюмо разглядывал свои огромные башмаки, а Маджеллан и Магдалина приходили в такое возбуждение, что Крисостома была вынуждена прекращать их спор стереотипной фразой:

— Сестра, я, право же, думаю, нам пора удалиться.

Однажды в колледже — так мы называли сооружение из листов жести, насквозь прожаренное солнцем, где мы обучались с десяти до часу дня, — нас попросили написать эссе на тему пословицы, перевести которую на английский можно примерно так: «Дитя есть отец человека». Помню этот вечер, помню, как с гор поднимался туман, и как над разогретыми солнцем камнями развевались тоненькие струйки пара, и форель выпрыгивала из озера, голубого, как просветы неба между облаками. Чтобы уберечься от сырости, мы расстелили на двух садовых скамейках газеты, и, покуда мы подбирали нужные ирландские выражения, эти четверо, сами того не замечая, принялись вспоминать детство: где родились, где стали ходить в школу и тому подобное. Сестра Магдалина, посасывая кончик серебряного карандашика, сказала:

— А я знаю, как по-гэльски «я родилась». Do rugadh тé. А город наш — Темплмор. То есть, конечно, это будет так: An Teampall Môr. Великий Храм. Или Большая Церковь. Хотя, видит бог, в Темплморе нет больших церквей. — Она вздохнула. Потом внезапно задорно подняла головку. — Я полагаю, вы не бывали в Темплморе, брат Маджеллан? Ну конечно, как могли бы вы там оказаться! Крохотный захолустный городишко.

Крисостома с досадой стукнула меня по пальцам карандашом: задумавшись, я отрывал лепестки от цветка фуксии.

— Так как это надо сказать, сестра Магдалина?

— Что? О чем вы, сестра Крисостома?

— «Крохотный захолустный городишко». Видите ли, я тоже хотела употребить это выражение. Я родилась в маленьком городке вроде вашего Темплмора.

— А в каком? — без особого интереса спросил Вирджилиус. Он мрачно рассматривал растерзанный цветок, который я бросил ему на колени.

Килфиннан, — сказала Крисостома. — Это в графстве Лимерик.

Вирджилиус так и подскочил и хлопнул сестру Крисостому по ляжке:

— Вот так штука, Крисостома, да неужто ты из Килфиннана?

— Брат мой! — Она в волнении схватила его за плечо. — Ты бывал в Килфиннане, ты его знаешь?

— Знаю ли я родного отца? Да я ведь родом из Килмаллока, это рядышком! Сколько раз в погожий воскресный денек брал я свой старый велосипед и ехал в Килфиннан поохотиться на зайцев позади крепостных укреплений. Если ты из Килфиннана, ты их помнишь, конечно?

— Эти укрепления — на нашей земле!

— Да ну! — Он чуть не прыгал от восторга, совсем как малое дитя.

— Сколько раз стояла я на крепостной стене и глядела вниз на дымок паровоза, тянущего за собой вагоны, они мелькали в просветах между деревьями в лесу, — то был поезд, направлявшийся в Килмаллок… тоненький белый дымок. А потом я наблюдала за ним еще полчаса, когда, выйдя из Килмаллока, поезд мчался на всех парах в Корк.

— Точно говоришь, все именно так! Дивное зрелище. Люди рассказывают: стоя на вашей крепостной стене, можно увидеть шесть графств!

— Час, целый час, — вспоминала она. — Тоненький белый дымок. Я все думала, бывало, кто же там едет и не поеду ли я когда-нибудь этим поездом сама?

— Вечера не проходило, чтобы я не вышел встретить этот поезд и взять дублинские газеты, ведь мой дядюшка держал на главной улице киоск. Коркский поезд, мы его так называли. Маджеллан, ты ведь из Корка, из самого города, да?

Но Маджеллан не слушал нас. Он не спускал глаз с озера: оно становилось все темнее, и отмели клубились, словно дым.

— Мой отец, — задумчиво сказала сестра Магдалина, — был врачом. Я и это могу по-ирландски сказать. А мама умерла, когда мне было четырнадцать лет… Мое детство прошло в одиночестве… Отец женился второй раз.

А Маджеллан все смотрел на озеро. Сестра Магдалина что-то сказала о забытой тетрадке и упорхнула в дом. Мне надоело слушать воспоминания Вирджилиуса и Крисостомы, и я отправился на танцы. Лишь тогда я заметил в прихожей Маджеллана и Магдалину. Она утирала глаза его большим и красным носовым платком.

Когда я вернулся с танцев, на небе сиял полумесяц и над сырой землей клубился призрачный печальный свет. Дом стоял безмолвный, черный.

Мне кажется, это Вирджилиус придумал играть в расшибалочку на садовой дорожке, и в тот самый первый вечер, когда все мы играли, Магдалина впервые назвала Маджеллана «Джелли». Я пришел позже и увидел, что трое играть не умеют, а брат Вирджилиус вовсю старается их научить и все смеются. Брат Маджеллан к тому времени стал называть сестру Магдалину «Мэгги», Крисостома, естественно, превратилась в «Крисси», и уж коль скоро среди них был «Джелли», то и брат Вирджилиус стал «Джилли». Как все это смешило их! В завершение веселого вечера я пригласил всех в гостиную, где сел за пианино и научил их хором петь: «Bab Eró gus О mo mhile grâ».

У Крисси оказался такой сильный мелодичный голос, что мы были поражены. А Вирджилиус захлопал под конец в ладоши и крикнул: «Я не сомневался в тебе, Крисси! Я знал, что в тебе что-то есть», и попросил, чтобы она одна пропела еще раз всю песню. Когда она запела, мы услыхали, что ей подпевают чьи-то звонкие голоса: то была компания, катавшаяся по озеру на лодке. Они подхватили песню хором и вторили нашей Крисси, пока не скрылись за отмелью, откуда пение их доносилось смутно.

— А вы знаете, — проворковала Магдалина, — я ведь совсем не поняла, о чем это в ней поется. Ты бы не мог перевести мне эту песню, Джелли?

— С легкостью, — ответил Маджеллан. — Молодой человек поет песню своей даме, а говорится в ней о том…

Тут он стал переводить и вдруг покраснел, и чем дальше он переводил, тем становился краснее, а Вирджилиус подмигнул Магдалине, которая с чинным видом поводила своими большими глазами и сжимала губки, чтобы не рассмеяться. Но потом Маджеллан высунулся из окна взглянуть на озеро, а Магдалина так и покатилась со смеху. Крисостома сказала: «Сестра, я, право же, думаю, нам пора удалиться».

— Джелли, — сказал Вирджилиус, когда девушки ушли. — Ну и дурень ты, ума у тебя не больше, чем у двухлетнего ребенка.

Я заметил, что, когда монахи и монахини ссорятся, они всё больше удивляются и ужасаются, а не сердятся: словно ребенок, нечаянно налетевший на дверь, или теленок, которого впервые отстегали крапивой. Обычно взрослые кончают в таких случаях хорошей перебранкой или дракой. Я сбежал на кухню проверить на миссис Райдер, как велики мои успехи в ирландском. Она пекла пирог и мурлыкала себе под нос: «Bab Eró…» Тут на скамье со спинкой сидела ее двоюродная сестрица, служившая на почте. Она спросила, у кого это такой красивый голос. Миссис Райдер заявила, что дом ее осенила благодать.