— А с тобой как будет?

— Пока заправят, я звякну домой, узнаю, чем пахнет. Уловил очередность? Ты. Билл. Папа. Я. Как бы там ни было, я возвращаюсь дурить им голову. Оттяну погоню, насколько сумею.

— Быстро ты соображаешь.

— Как папа сказал, что звонит своему дружку полицейскому Пату О’Хара в Сент-Луис, я сразу поняла: Биллу и тебе несдобровать. Господи боже мой, хоть бы он был только ранен. Вряд ли пуля отклонилась больше, чем на полдюйма, от телефонной трубки в его кулаке. Плечевой прицел закрепляет руку, и ты мне его сбил скорее вверх, чем вбок. Чтоб тебя, Бобби, зачем ты это сделал?

У меня само собой выговорилось, что я ненавидел его всю жизнь, с первой минуты. И я почувствовал, что она повернула голову и пристально смотрит на меня. Я глядел вниз, на желтую цепочку уличных фонарей какого-то городка. Действительность, как всегда, была вдалеке. Я видел его в точности таким, каким он предстал передо мной двадцать два года назад, в то туманное утро похорон Анадионы, возле квартиры Наны на Эйлсбери-роуд.

— Что это за город там внизу?

— Почем я знаю. Может быть, Мексия. Или Корсикана. В ясную ночь огни видно за пятьдесят миль. Вон там, к юго-востоку, это, наверно, Уэйко. За каким дьяволом ты это сделал?

— Он отнял у меня единственное, что мне было нужно в мире. Тебя.

— Здравствуйте пожалуйста! Вот уж не он, а Билл Мейстер.

— Он подослал к нам в Венеции эту свою английскую шпионку, Пойнсетт.

— Английскую? Это ты ко мне сейчас суешься с патриотизмом? Папа долбил-долбил мне про ирландцев, Леонора про Испанию, Билл про Израиль; сажусь в Сент-Луисе в самолет с бабусей Пойнсетт — так она всю дорогу до самого Далласа, Форт-Уэрта, талдычит, что Генрих Второй Английский в жизни не собирался захватывать Ирландию, а Генриху Третьему вовсе не нужна была Франция.

— Он хам, он стяжатель, он хочет пить твою кровь, он мешает тебе жить своей жизнью, он бесцеремонно распоряжается чужими судьбами, больше никак объяснить не могу, я не хотел его смерти, я хотел просто убрать его с нашего пути.

Она спокойно поглядывала направо, налево, ввысь. Мигнула звездочка. Она сказала:

— Местный самолетишко из Уэйко.

И, задрав голову:

— А это, наверно, лайнер Мехико-Сити — Чикаго.

— Бобби! Нам с тобой было неплохо, не пакости задним числом. Не будь ты фантазером. Чего тебе надо? Бог ты мой, поглядеть сверху, долго ли мы там внизу живем? Один миг. Конечно же, я хочу выйти за Билла Мейстера. Особенно сейчас, после дурацкой перепалки и пальбы, когда я и сама-то дрожу и мигаю, как самолетик. Бобби! Эта старая ведьма Пойнсетт говорит, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Это правда? А кто ты НА САМОМ ДЕЛЕ? Вон смотри, внизу, видишь? Видишь, движется? Это скорый из Мехико-Сити, идет он в Сент-Луис и Чикаго, а мне нужно в город вечной любви, точно как ему стало нужно в Чикаго, не успел он появиться на свет в Мехико-Сити. Может быть, Билл Мейстер — просто еще одна путевая станция? Надо прожить две жизни, четыре, десять жизней — тогда станет понятно, чего мы взаправду хотим. О Господи, только бы я его не убила. Вот был мужчина! Был и есть. Десятерых стоил. Десятерых СТОИТ. Зачем ты это сделал, сволочь ты паршивая? Ну зачем ты это сделал?

В маленьких самолетах молчат подолгу. В больших засыпают.

— Крис! Я тебя когда-нибудь еще увижу после всего этого?

— Знаю я, почему ты это сделал. Потому что ты ирландский дуралей. Все вы одним миром мазаны. И он был такой же. Был и ЕСТЬ. Ты ненавидишь жизнь, ты на нее в обиде, потому что она не похожа на твои полоумные фантазии. А он тебе помешал? Да, он МЕШАЕТ тебе, поэтому ты его и ненавидишь, то есть не только его, Боба Янгера Второго, ты ненавидишь то, что он отстаивает жизнь как она есть, мешает тебе выдумывать, какой она должна быть. Ты на меня в претензии, как это я посмела полюбить другого? Да пошел ты! Тебя еще и в помине не было, когда я по уши врезалась в одного итальянца. Вот он был из одного теста с тобой, тоже притворялся, будто любит меня, а на самом деле был влюблен в свои восторженные фантазии, которые окрестил моим именем. Этот слюнтяй меня так обожал, что и поцеловать-то ни разу не удосужился. А я люблю Билла Мейстера, еврея, американского еврея: он не капает мне на мозги своей любовью, он — настоящий, твердый, сильный человек, я ему нужна, потому что он хочет меня. Вот и ладно. Мне это подходит. Это честно. Это правдиво. А ты? Ты же не просто под юбку, ты мне в душу лезешь! Ну, точно как тот итальянец, который обзывал меня своей Голубой Мадонной.

— Ты никогда раньше не жаловалась! И с первого взгляда я полюбил тебя всю, и тело, и душу.

— Он опять за свое! Да оставь ты в покое мою душу! Ведь это же еще наверняка и вранье. Что-нибудь за этим да кроется. Вина? Ты вроде моего отца. Уж если кому гордиться своим успехом, так это ему. А ты думаешь, он ликует по дороге в банк? Или когда идет в постель? Нет, вот тебе крест, он на ходу благодарит боженьку за его милости или молится за своих ирландских покойничков: не будь дескать, их, et cetera, in saecula saeculorum [64].

Гул моторов. Шум ветра. Крупная звезда или планета на западе. Венера? Внезапно погасла. Закрыло облаком? Задуло ветром?

— Ты перевозбудилась, Крис.

— Все вы, ирландцы, — шизики.

— Согласен. Как и все прочие — разве что чуть побольше. Сказать тебе, кто я такой?

Самолет затрясся, точно ему наподдали.

— Выкладывай.

— Я — свой собственный отец.

Она фыркнула.

— Ну да, однажды ночью Гамлет насосался и встретил призрака, и тот сказал ему, что дядя Клавдий, по сути дела, лишил его ласк его мамы Гертруды, а Шекспир из-за этого оставил жену прозябать в пустой постели и написал полоумную пьесу, чтобы поведать обо всем об этом миру; а наш преподаватель английской литературы в Сент-Луисе на этой белиберде свихнулся. Нет уж, я-то знаю, кто мой отец! Господи, ну пожалуйста, ну пусть он останется жив! Я его любила, я люблю его, бедненького. А он любил меня. Он меня любит. Я им восхищалась, я ВОСХИЩАЮСЬ им. Он был настоящий мужчина, он и ЕСТЬ настоящий мужчина, я люблю его, и если он жив, я выйду за кого ему угодно, да чтоб тебе сгинуть, прежде чем я тебя увидела!

Самолетик опять встряхнуло. Он понесся книзу, как оборвавшийся лифт, потом выровнялся. Земное скопище огней пропало с глаз. Темень. Мексиканский залив. На юге полыхнула зарница.

— Крис, как мне убедить тебя? Я — это я и никем другим не был, просто я молодею вышним соизволеньем.

— Я уверена, уверена, УВЕРЕНА, что его только царапнуло!

— Крис! Поворачивай обратно. Я не могу допустить, чтобы тебе за это пришлось расплачиваться.

— Знаешь ли что, как говорят бруклинцы в Нью-Йорке: лучшие евреи — те, которые отбились от своих, и лучшие католики — отступники. Летом, во время нашей поездки, у нас с тобой все вполне клеилось, пока где-то, в Равенне, что ли, или в Монреале, ты вдруг не обалдел перед корявыми византийскими мозаиками, и тут я себе сказала: «Дело дохлое, он в этом так же застрял, как мой папочка». Ты волен думать иначе, но так оно, конечно, и есть. Ты — стопроцентный ирландец и очумелый католик. Как мой папа.

Ветер ярился. Она правила рычагами, как поводьями. Сиянье впереди, сказала она, это Хьюстон. Я снова спросил:

— Почему бы мне не взять вину на себя?

— То-то легавые обрадуются! Им чего же проще. Тоже мне, Сидней Картон [65]! Никто не посмеет возбудить дело против дочери Боба Янгера. И вообще, он не умрет. Я этого не допущу!

— Но я же должен знать!

— Езжай в наше обычное нью-йоркское пристанище, в отель «Билтмор». Зарегистрируйся как Роберт Тобертс. Дай лондонский адрес. Жди вестей от меня.

Она связалась с диспетчерской вышкой хьюстонского аэродрома.

В Хьюстоне мне повезло. На беспосадочный до Нью-Йорка я опоздал, зато взял последний билет на лайнер, отлетавший через пятьдесят минут в Вашингтон через Нэшвилл, и еле-еле успел съездить в Хьюстон, схватить паспорт, зимнее пальто и позвонить ее Биллу Мейстеру. Тот мигом раскусил происшествие в Усадьбе Паданец, вопросов не задавал, сказал только: «Спасибо, понял» — и положил трубку. В аэропорту Далласа мне повезло еще больше: до посадки на нью-йоркский самолет удалось выпить и перехватить бутерброд в буфете. Было около трех часов утра, когда я получал номер в отеле «Билтмор»: быстро добрался, учитывая перелет между Усадьбой Паданец и Хьюстоном, тамошнюю задержку, непрямой вашингтонский рейс, еще одну задержку в столице, перелет в Нью-Йорк и путь от аэропорта до Манхаттана, Сорок третья улица. Я повесил на дверь табличку «Не беспокоить» и проспал до одиннадцати — что-нибудь могло выясниться только к вечеру. Но и потом я не рискнул покидать гостиницу, попросил телефонистку, если что, вызвать меня по радио и слонялся между газетным киоском, рестораном и баром. От этих часов ожидания у меня в памяти осталось только острое чувство своей вины и страх за Крис.