Та не взяла моей протянутой руки. Она подалась в мою сторону, задрав подбородок и разглядывая меня сквозь бифокальные очки, будто лицо мое было чем-то вроде геологической карты на стене. Затем, с врожденным английским произношением, без малейшего призвука «р», она внезапно спросила:

— Вы когда ’одились?

Я с улыбкой осведомился, зачем ей это знать.

— Я сп’ашиваю: когда? — отрезала она.

Как бы снисходя к причудам почтенной старушки, я ответил:

— 17 марта 1993 года, — думая о той ночи в Комо, когда падучая звезда возвестила пришествие моей дочери на землю.

Она обратилась к нанимателю:

— Не вижу смысла ходить вокруг да около. Я имею удовольствие знать ту молодую женщину, которую он выдает за свою мать. 17 марта 1993 года Нана или Анна Янгер, в девичестве Лонгфилд, действительно родила ребенка. Ребенка женского пола. У меня есть копия документа, удостоверяющего этот факт. Девушка проживает в настоящее время в Дублине; она студентка Тринити-колледжа. А этот молодой человек — обманщик и самозванец.

Крис побелела, как мел; отец ее пожелтел, как лимон. Он повернулся к ней.

— Это надо уметь — одновременно спутаться с мошенником-ирландцем и проходимцем-евреем. Ах ты, несчастная дурочка!

Мы с нею воскликнули вместе, я:

— Я не обманщик!

Она, адресуясь к нему:

— Никто из вас ничего не знает про Билла Мейстера!

Издевательски осклабившись, он кинулся к стенному сейфу с криком:

— Вы сейчас у меня оба посмотрите!

Мисс Пойнсетт предоставила ему просцениум. Сама же, точно второстепенный персонаж, сказавший свое, отошла к кулисам, то есть к стулу во главе стола. Там она преспокойно сняла черные митенки и принялась разглядывать подложные реликвии. Себе под нос она сообщила:

— Строго говоря, я встречалась с этим мистером Мейстером. В его сент-луисской галерее, в прошлом июле: я покупала у него портрет в натуральную величину, который, по его словам, он сам написал. Называется «Крис во всеоружии». Очень неплохо. В своем роде.

Она склонила голову набок, изучая фабричное клеймо на револьвере Патрика Пирса, переломила его, обнаружила в барабане четыре патрона, неодобрительно помычала, защелкнула револьвер и продолжала:

— Я заплатила за портрет тысячу долларов. Вероятно, он хранится у ее отца.

Крис сжала губы в ниточку и часто дышала через ноздри. Ее подавленный голос был еле слышен:

— Он его вам продал?

— Должно быть, нуждался в деньгах, — небрежно заметила мисс Пойнсетт, с явным недоумением вертя в пальцах жетон «ИВ». Боб-два воротился от сейфа с конвертом ин-кварто в руках. Он извлек оттуда цветную фотографию и швырнул ее на стол, на общее обозрение.

— У меня НЕТ этой мерзости: вот ее снимок. Оригинал был подписан и датирован прошлым маем.

Мы все уставились на фото, кроме Пойнсетт, погруженной в семейный альбом Янгеров. Изображение было в полный рост, картина примерно пять футов на два с половиной. Крис дерзко смотрела в глаза зрителям, положив левую руку на бедро и держа в правой дугой к полу обнаженную саблю. На ней были черные сапоги до колен; больше на ней ничего не было.

— Прошлым маем? — прошептал я, стараясь не думать, сколько насмешки надо мной в этой дате.

Мисс Пойнсетт откинулась в кресле, сняла очки и мягко помассировала прикрытые веки.

— Строго говоря, мистер Невесть-кто, так ли уж важно, что я про вас ничего не знаю? Никто не знает — в том-то и разгадка. Однако, человек вы или нежить, я все же вас уже однажды видела. В Венеции. — Она повернулась к Крис. — Вы помните родительские телеграммы, которые преследовали вас по всей Европе?

Крис злобно сказала:

— Я из них половину не распечатывала.

— Эту вы распечатали. Она гласила: «Переводим твой счет через Чейз-Манхаттан-банк Нью-Йорк четыре миллиона лир Банка д’Италия Венеция получить 20 июля. Целуем. Мама и папа». Конечно же, это была ловушка. Может, вы это даже и заподозрили. Но мы решили попробовать, а вы решили рискнуть. Невелики деньги — тысяч пять долларов, но, как видите, вы не устояли. Может быть, мистер Мейстер тяготил вашу совесть? Да, а в Венеции ничего нельзя сделать втайне. Слишком маленький город. Все всех знают. Неудивительно, что они там так пристрастились к маскам. На балах. В игорных домах. Раньше или позже всякий непременно пересекает их итальянскую Пиккадилли-серкус, пресловутую пьяцца Сан-Марко. 20 июля я там завтракала за уличным столиком у Флориана. Мне видны были все восемь входов и выходов с площади. Вы появились вдвоем через полчаса после открытия банков, под руку, со счастливыми лицами и, надо полагать, с четырьмя миллионами лир в кармане. И я ушла. Я видела совершенно достаточно.

Боб-два спрятал фотографию голой Крис и пренебрежительно посмотрел на меня.

— Ты тоже видел и слышал совершенно достаточно. Осталось только известить еврея, — он взглянул на Крис, — что моя дочь изменяла ему бог один знает, с каких пор.

Он потянулся через стол за ближним из своих двух кремовых телефонов. Она закусила нижнюю губу.

— Я выйду замуж за Билла Мейстера.

Он снял трубку.

— Он ведь женат, — заметила мисс Пойнсетт. — И даже дважды.

— Его жена запойная пьянь, — проговорила Крис. — Он с ней легко разведется.

Он стал набирать номер.

— Ради тебя? После разговора со мной?

Она оперлась о стол обеими руками.

— Ты кому звонишь? Галерея уже давно закрыта. В списках жильцов его нет.

— Вот как? Ну что же, тогда я позвоню своему старому другу Пату О’Хара, начальнику полиции Сент-Луиса. Он очень сурово относится к растлителям несовершеннолетних девиц.

Незаметно было, чтобы она шевельнула рукой, взяла пирсовский револьвер, прицелилась, выстрелила: просто что-то треснуло, и телефонная трубка у него в кулаке разлетелась вдребезги. Его правый глаз зажмурился, левый бешено сверкнул, губа съехала на сторону, волевой подбородок напрягся: он сорвал трубку второго телефона и прижал ее к уху. На этот раз она целилась в открытую.

— Брось трубку!

Мать выкрикнула ее имя. Он резко набирал номер. Я взглянул ему в лицо. Я его ненавидел. Я покосился на ее указательный палец с побелевшей костяшкой, плавно спускавший курок, и в последний миг круто двинул ей локтем под руку. Опять раздался негромкий хлопок. Он глядел на нее в изумлении. Или он был возмущен ее промахом? На его правом виске медленно проступила красная полоска и набухли кровинки, точно на гладкой бараньей ляжке от надреза мясника. Капля крови скатилась по щеке. Глаза потускнели. Он ничком рухнул на стол. Кровавая струйка из его нелепо подмятого носа побежала по красному дереву.

Должно быть, у меня случился краткий, но глубокий провал памяти, точно как наутро после буйной пирушки не можешь вспомнить ни чем она кончилась, ни как ты добрался домой. Видимо, Крис как-то ухитрилась вывести меня из дома. Послышался мне или нет долгий, пронзительный крик? Вероятно, его жена и мисс Пойнсетт прежде всего позвонили врачу, затем католичка Леонора вызвала священника, а уж потом оповестили полицию. Первое, что я отчетливо помню, — это как самолетик разгоняется, Крис кричит: «Пристегни ремень», и мы мягко взмываем. Потом вижу отсвет пульта управления на тонких чертах ее напряженного лица и звездный круговорот: мы поворачиваем к югу — она отвечает мне, — на Хьюстон.

— Зачем? — спросил я.

— В аэропорт. Лети в Нью-Йорк. В Чикаго. В Лос-Анджелес. Подальше отсюда, ближайшим и скоростным рейсом.

— Почему не из Далласа?

— Если мы его убили, то в Даллас тебе лучше ни ногой. Шериф и все его молодцы откроют на тебя охоту через десять минут, и если ты им попадешься, от тебя мокрого места не останется. Все, что я могу, это дать тебе час форы: хватай чековую книжку, паспорт, все, какие есть, деньги и улепетывай без оглядки. Одно ты должен сделать для меня в Хьюстоне — позвонить Биллу Мейстеру в Сент-Луис. Я дам тебе его номер, скажи ему, что случилось. Только он трубку положит, и его как ветром сдует. Евреи — народ быстрый. Привыкли, наверно.