Это контрапунктное скерцо забавляло Боба-два тем, что я его целиком приуготовил. Своими постоянными разговорами о Европе я внушил его дочурке иллюзию, будто Drang nach Osten («К востоку, юная дева!») должен быть ее первым шагом, поправкой к прежнему Drang nach Хьюстон. Нью-Йорк, Радклифф, Брин-Мор, Уэлзли, какой-нибудь такой восточный университет — это для каждого южанина или южанки зримый выход на европейские просторы, раз уж он или она туда собрались, хотя что там такое в Европе, чего нет в Америке… С характерной осмотрительностью католика и консерватора он сделал ход конем. Он уговорил ее продолжать учебу (с европейским прицелом) не совсем на Востоке, а в «средневосточном», как он называл его, городе: за семьсот миль от нью-йоркских искушений, в Сент-Луисе, названном в память благочестивого святого Людовика IX («Французского»), основанном в тысяча семьсот шестьдесят таком-то году, с двумя университетами — она, естественно, пойдет в католический; в городе, как мне предстояло выяснить, который славится своим немецким пивом и немецким оркестром — сплошной Бетховен и Гайдн, — частными собраниями немецких художников-экспрессионистов, своим зоосадом, романисткой Фанни Херст, парой замечательных архитектурных творений Луиса Салливана — на городском кладбище; достопримечательным черным гетто за рекой и превосходной монументальной шпилькой работы Сааринена: Сент-Луис, Врата Запада. В общем и целом, с точки зрения заботливого отца, весьма и весьма дальновидно. Пусть-ка молодые люди поживут вдали друг от друга; будет время все рассчитать, понаблюдать зорким глазом отцовским, а там уж и решать. Изобретательно и вместе остроумно. Будь я юнцом, каким выглядел, я бы взъярился и вышел на прямой разговор. Крис так и хотела, увидев, что мы остались на бобах. «Да я его застрелю!» — сказала она. «Погоди!» — отозвался я. Любовь силком умудряет. Я указал ей на два его просчета. В разлуке любят нежнее; а нестерпимая скорбь разлучения прежних времен стала умеренной печалью благодаря телефону и самолету. Он потерял на этом дочь. А я обрел возлюбленную-полудевочку — с тем чтобы лелеять ее, пестовать и наставлять, дарить ей свободу и чувствовать с нею свободным себя.
Дочь моя поступила в дублинский Тринити-колледж, а я в Хьюстон в один и тот же месяц.
Сексуальный опыт — не познанье, а врата познанья и обмана. Пройдя через эти двойные врата, Крис начисто избавилась от девических повадок, и в День Благодарения ее родители, с трепетом отсылавшие свою деточку в чужой город, встретили взрослую женщину — и благословляли Сент-Луис. Я тоже. На самом же деле — теперь я пишу это спокойно, а почти три года корчился от стыда — она дурачила всех, и меня в том числе. Я состоял при ней кавалером де Грие. Она спокойно изменяла мне. Объявляя ей, что в разлуке влеченье нежнее, я горделиво полагал, будто превосхожу ее отца в понимании женской натуры. Превосходил — на одну ступень. Она обогнала нас обоих ступени на две, обнаружив, что любовь разжигает влечения. Как ей, наверно, было смешно, когда мы с нею встретились в День Благодарения в Усадьбе Паданец, якобы впервые с лета, и чинно пожали друг другу руки. Она убедила меня не повторять этой комедии ни на Рождество, ни посреди семестра. Близилась весна. «Подумай, Бобби, летом мы с тобой будем вместе в Европе!» Нескоро открылось мне, что ни на Рождество, ни посреди семестра она в Техас не ездила.
За этот семестр я дважды писал Нане и два раза звонил ей из Хьюстона — узнавал про свою дочь. Ана-два опять прекрасно провела рождественские праздники.
— О тебе? Ну… о тебе она тактично умалчивает — кажется, она думает, что мы развелись. Да у нее теперь в Тринити столько подружек, она и дома-то почти не бывает. А ты просто молодец и герой, что стал учиться в Хьюстонском университете. Там раньше у них был отличный специалист по философии. По-моему, он уехал в Перт, в Западную Австралию. Говорят, всем философам теперь самое место в Перте.
У нее был такой безмятежный голос, что я изнывал от томления по ней — вернее, изнывал бы, если бы Крис вдруг не перебила бы наш разговор срочным звонком из Сент-Луиса. Да, да, я знаю. Не верьте мужчинам. Многим из женщин любовь не под силу, и никому из мужчин. Об этом даже детский стишок есть: «Забубы-забубонцы, мужчины многоженцы, Забубонцы-забубы, а бабы однолюбы». Похоже на крикет или на бейсбол. Она время от времени окидывает взглядом поле. А он хладнокровно выжидает. Подавайте следующую. Когда умирала моя несравненная Ана, я уже подумывал про Анадиону. Когда поблекла Анадиона, я оглядывал Нану. Теперь, когда Нана уже немолода…
Хьюстон я пропускаю. По-моему, это хороший университет. Я там провел всего полгода и наведывался туда не часто. Кое с кем я, что называется, подружился, но друзей этих совершенно забыл. Одно только хьюстонское воспоминание меня ранит до сих пор: малолюдный аэропорт, откуда я так часто улетал в шумный Сент-Луис и порой на том же самолете — дальше, в Нью-Йорк, не разнимая сплетенных рук; нас ждал такой «божественный» уик-энд, что тут и помнить не о чем. L’année de Christabelle [59]. Все его «божественные» подробности вылетели из памяти!
В чем было ее обаяние? В обворожительном неведении? В жадном стремлении все испытать? В ее фарфорово-голубых глазах, всегда устремленных за пределы видимого? Это-то мне и тогда было ясно. Я не соображал другого: что пылкая, смелая, дерзкая и неопытная девочка может обернуться алчной и мстительной Медеей, хотя, если б я это и соображал, я бы, несомненно, любил ее еще больше. И еще я не соображал, что, открывая ей ворота в мир, то есть рассеивая таинственную мглу за воротами, я очень много терял в ее глазах. «Бедный мальчик! — должно быть, вскоре подумала она. — И это всего-то навсего?» Разоблачитель тайн оставался возлюбленным ученицы, но что это была за двусмысленная любовь! Сперва наставник, потом сообщник, которого надо бросить, предать и, отомстив ему, жалеть его всю жизнь. Сочувствие под маской желания? Кому это понравится? Некоторые это выдерживают. Сжиться с этим никто не может.
Процесс этот медленно начался, покуда я жил между Хьюстоном, Сент-Луисом и Нью-Йорком; в Европе он пошел со скоростью курьерского поезда. В июне ее наконец отпустили туда одну, как она гордо сообщила, после жуткого скандала. Оба они, ворчала она, увязались за нею в Нью-Йорк и не отвязывались до самолетного трапа в аэропорту Кеннеди. Их беспокойство тронуло меня еще тогда, несмотря на ее смешки. Потом, когда оказалось, что я тоже в дураках, я был пуще прежнего тронут их нежеланием расставаться с ее юностью: Бобу хотелось, чтобы она сохраняла чистоту, Леоноре — чтобы хранила девическую осанку. Добились они только того, что она учла их желания и сочинила себя в двух нужных ролях. Я встречал нью-йоркский самолет. Дожидаясь его в Хитроу, я, помню, позвонил Нане. Когда после незначащих фраз она вдруг спросила: «А в Дублин ты не собираешься?» — я физически почувствовал одновременный отлив ее материнской заботливости и прилив супружеского облегчения, ответив: «Нет!»
— Как там Ана? — спросил я и ревниво выслушал ее длинный и любовный отчет…
— Насколько я понимаю, — продолжала она, и я точно увидел ее сочную, насмешливую улыбку, — пока ты гостишь по эту сторону Атлантики, моя старая подружка, милая старушка Эми Пойнсетт, нанесет за океаном визит другому нашему общему другу, Бобу-два.
На моем берегу Ирландского моря последовала задумчивая пауза.
— Это я ее интересую?
— Вот уж не думаю. Она просто позвонила мне по старой памяти, потому что Боб-два упомянул тебя в письме. Она же не знала, в отличие от нас с тобой, что муж мой куда-то пропал.
— Значит, я его интересую?
— Чего ради?
— Тогда зачем ему европейская специалистка, американских, что ли, нет?
— По-моему, он отыскивает концы, они же начала, испанской родословной своей жены. С какой стати он будет тобой специально интересоваться? Я бы на твоем месте не волновалась, Биби. Ей уже, наверно, лет сто, они никогда тебя не видели, и скорее всего, она вернется из Штатов прежде, чем ты туда вернешься. Хочешь, мы с тобой съездим куда-нибудь на недельку? Ты один? В Париж, пожалуй, в Женеву, на Озера, к Вальденским долинам не поедем, в Турин и так далее. Lasso me [60]! Мы же с Аной договорились провести июль в Коннемаре, на нашем Диком Западе. Нет, Европа ее ничуть не интересует. Она из той нынешней молодежи, для которой старая Европа — ржавые ворота в запущенный сад. Она меня зовет. Ну, я полетела.
