Дез (смягчаясь). Распад семей? Во время войны дело самое обычное, но оттого не менее прискорбное. Я так понял, что мальчонке повезло: в Соединенных Штатах после войны для него нашелся кров и попечитель — ваш старший брат Стивен, кажется? Да, а теперь вот у сына вашего есть свой сын, названный Бобом в вашу честь. Второй Боб. Боб-два.

Стивен? Третий брат? Я понял, что Дез и Лес вдосталь наговорились обо мне: то-то он перегнулся через стол и потрепал меня по плечу. Я был все еще ошарашен, точно за спиной у меня взорвалась граната. Слава богу, между нами вклинился дряхлый официант, а то его дружелюбное касание привело меня в ярость. Он же нарочно сорвал чеку с этой гранаты — поглядеть хотел на мою реакцию. К тому времени, как официант удалился, злоба моя притихла, только в ушах гудело. Я мгновенно все просчитал.

Я. Все-таки скверно, что Лес не сообщил мне.

Дез (с невинным и хитрым видом — два схожих обличья). Может быть, потому и не сообщил, что вам почти все это без него известно?

Выждав немного, пока я пытался отразить его вопросительный взгляд, отмахнуться от дюжины «кто», «почему» и «как», он сказал:

— Да ну же, старина!

Старина, старикан, старичина, старичок? Ах ты, со своим английским подходом! Что «да ну же»? Чертов соглядатай! Сказать: «Я ничего не помню»? Сказать: «Старина, тебе и невдомек, что я променял память на вторую молодость»? И я подумал: «Невдомек ли? Может, ты знаешь? Обо всем догадался?»

Я. Дез, это словно из другой жизни. Я даже не упомню. Дело в том, что… этот ребенок… конечно…

У меня уже было раньше найдено слово: отдушина. Где умолчание, там и исповедь. Они взаимозависимы, как ложь и правда. Священники могут разрешать других, а себя не могут — и исповедуются собратьям. Всякий ищет, кому поведать свою задушевную ложь. Поделиться любовью. Заразить страхом. Иначе мы всего-навсего опознаём других. «Да, я знал его (ее)». Свободно воспарить можно, лишь избавившись от душевного груза. Глядя из открытого окна через пепельную Шарлотт-стрит на писчебумажный магазин, на греческий ресторан и наискось — туда, где когда-то было заведение Берторелли, а теперь сгрудились мусорные контейнеры в ожидании утра, — я думал, что надо ему исповедаться. Он этого ждет от меня. Его призвание — выслушивать исповеди. Да и к тому же речи о моем сыне и жене вызвали у меня не только страх и опасения, но еще и глубокую, щемящую тоску в тональности заунывных каденций Каунта Бейси или стародавнего тонкого гершвиновского завывания, тенорного нытья саксофона.

Я. Понимаете, Дез, все было не ко времени. Я женился в 1930-м, верно? А год 1930-й был роковым и для меня, и для вас. Помянем его! (Два пожилых джентльмена за столиком у окна поднимают бокалы, сочувственно улыбаясь друг другу.) Он был нашим первым и, как оказалось, единственным ребенком. Бог дал его нам в 36-м, верно? Мы в нем души не чаяли, я и дорогая моя Кристабел, царствие ей небесное. Война. Бомбежки. Ее бедные, милые глаза. Неправдоподобно хорошенький малыш. Я настоял, чтобы его назвали моим именем. Бобби. Боб-два. «Откуда ты, младенец милый? Я послан в мир нездешней силой». Из «Отзыва северного ветра»? Сперва белокурый, потом потемнел, ресницы в полщеки, курчавенький. Сколько раз я снова и снова любовался старыми снимками, где он с матерью. Он в нее пошел. Ему не было и пяти, когда она совсем ослепла. Ей не привелось его больше увидеть. «Явился ты, дитя мое, под материнский плач». Года два она еще прожила. Брат мой написал из Дублина: «Присылай малыша сюда!» Представьте мои чувства. А какой у меня был другой выход? Я каждый год выбирался к нему в Ирландию. Война кончилась, но растить ребенка у меня возможности не было. Как вы слышали, его взял к себе мой брат Стивен. Снисхожденья не прошу, но дело это прошлое, и я, дряхлый Тифон, старец Лир, слепец Тиресий, могу теперь говорить с вами откровенно про вечер буйного, всеобщего победного ликования, когда я снова встретился с Аной ффренч возле фонтанов на Трафальгар-сквер. Царило опьянение, я был вдовец, с памятной ночи у бухты Ангелов прошло пятнадцать лет. У Лесли с тем филадельфийцем не заходила речь о его матери? Хотите бренди, Дез? Или лучше бенедиктина?

Дез. Спасибо. Того и другого. Да, кажется, о ней упоминалось. Вы у Лесли спросите. Вероятно, сын ваш в конце концов привык считать вашего брата Стивена и его жену своими родителями, а Америку — родиной. Лесли вам наверняка расскажет все как есть, когда удосужится.

Я. Наверняка расскажет.

Дез. Лес вот что говорил — что человек этот вовсе не помнит Лондона, зато Ирландию — вполне. А речь заходила о памятном Совещании Янгеров после войны, когда вы с братьями съехались в Дублине и решали, как с ним быть.

(Как я знал этот голос, мне было дано услышать его из детства, этот ровный, вкрадчивый голос отца-духовника. Я попытался нащупать дно.)

Я. Дез! Я жил как придется, мне и взять-то ребенка было некуда. Помню, на той самой послевоенной встрече мой брат Джеймс шутил: «Боб, а что ты будешь делать, когда парень подрастет? Ему не то что с подружкой, с приятелем негде будет повернуться в твоей двухкомнатной конуре».

Дез (сухо). Тем более что к тому времени вы сошлись с Аной?

Я (с чувством). Черт возьми, Дез, мне ведь было даже не тридцать лет.

Дез (улыбаясь: кровавый зной Африки, Сицилии и Италии плыл за этой холодной улыбкой). Последний выбор Янгера? Вторая жизнь или сын?

Задумчиво потягивая бренди, он глядел через пыльную летнюю улицу на сгрудившиеся мусорные контейнеры и черные полиэтиленовые мешки. Их обнюхивала желтоватая кошка. Наверху у распахнутого окна стоял молодой человек в белом поварском колпаке и белой куртке — дышал прохладой ночного Лондона. Наше окно тоже было раскрыто. Дез вяло помахал ему, тот вяло помахал в ответ. Дез перевел взгляд на кошку.

Дез. Интересно, когда кошки перестают рожать, думают они или нет: «Эх, старею?» Подумать только, что моей красавице дочери уже исполнилось пятьдесят! Красавице? Ну, а вы-то как считаете? Иногда очень красивая? Иногда вовсе не красивая? Или, по-вашему, она вообще прелесть? (Поддевает? Знать бы в точности, что ему, мерзавцу, известно про нас с Анадионой!) А какой выработала характер! Великолепная, властная женщина. Очень похожа на нашу Ану, правда?

Я (чтоб подольститься). У властных родителей властные дети.

Сказал это и сразу понял, что Ана очень привлекала меня обаянием верховода. Анадиона тоже верховодила бы мною, если б я ее не одергивал. Собранная, презрительная, верховодящая, сверхчувствительная.

Дез. Время бежит, а мы за ним не поспеваем. Кстати, с чего это вам вздумалось нынче заговорить про Лесли? Про моего, цитируя вас, зятя?

Я (наконец получив возможность задать свой вопрос). Просто я недавно задумался, чем Анадиона привлекает самых разных людей.

Дез (со смешком). В том числе вас?

Я (со смешком). Мне она естественно интересна, как дочь своей матери. А вот что в ней находит Лесли?

Дез (хмыкнув). Находит то же, что и все: сочетание телесной мощи и душевного изящества. Вы когда-нибудь видели, как она рисует свои изысканные фантазии? Я однажды видел. Она не знала, что на нее смотрят. У нее со лба пот капал. Эта женщина вырисовывает сновидения, точно каменотес глыбы дробит. (Громко фыркнув.) Не то что ее муж. Он не скульптор. Вот она — художница. А он пусть интерьер отделывает. Этакая легкость. Этакая грация. Красавчик бесхарактерный. Пьет слишком много. И расчетлив. Что-то не верю я в его честность. Имеется таковая в заводе?

Куда мне было до него. Он видел Лесли насквозь.

Потом мы расстались, и я побрел, погруженный в себя, ничего не видя и не слыша, сквозь тусклую муть Сохо, блажные огни Пикадилли, мимо памятника Шекспиру на Лестер-сквер и Национальной портретной галереи к своей гостинице на Стрэнде; брел и подбивал итоги. Еще один брат? Зовут Стивен. Сын. И опять призрак Кристабел Ли. Я давно уже привык к зиянию на ее месте — пять лет полного счастья с Аной, пять лет одиночества, десять бурных лет с Анадионой, столько всего наплелось. Сын, мой и не мой? Живой, женатый, и свой уже сын, названный в мою честь? Боб, для которого я — пустой звук, древний дед, может, уже и умерший? Наверно, все они когда-то любопытствовали, что со мною сталось. Но что, собственно, мог знать подвернувшийся Лесли, мой возрожденный сын, о своем отце, которого он едва ли помнит? Дез так и сказал. Он вовсе не помнит Лондона, то есть меня, зато Ирландию, то бишь Дж. Дж. и Бриджет, свою, в сущности, мачеху, — вполне. Неужели я ему ни разу не писал туда, в Америку? Может, меня попросили не писать? Если бы он сейчас приехал и разыскал меня в Дублине, что бы мы сказали друг другу сверх того немногого, что мы когда-то друг о друге знали, того очень немногого, пустяков по сравнению с тем, что он знает о своей американской жизни, а я — про себя и Ану, про Ану и Реджи, Ану и Лесли, Ану и монсеньора-соглядатая, теперь про Анадиону и себя?